GEOGRAFIA.ru

ГЕОГРАФИЯ.ру

Страноведческая журналистика

Главная страница     Путешествие во времени

 
НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ.

ПУТЕШЕСТВИЕ В УССУРИЙСКОМ КРАЕ. 1867-1869
(часть 1, часть 2, часть 3)

Эти и тому подобные рассказы можно услыхать на Уссури в каждой станице: везде недовольство, жалобы, тоска о преж нем житье за Байкалом.
Действительно, быт казаков, за весьма немногими исключениями, крайне незавидный.
Не говоря уже про какое-нибудь довольство жизни, большая часть из них не имеет куска хлеба насущного, и каждый год с половины зимы до снятия жатвы казна должна кормить большую часть населения, чтобы хотя сколько-нибудь спасти его от голода. Обыкновенно в это время выдают заимообразно неимущим казакам по 30 фунтов муки в месяц, но так как этой дачи для многих семейств недостаточно, и притом же она не вдруг выдается всем голодающим, то казаки к получаемому провианту подмешивают семена различных сорных трав, а иногда даже глину. Испеченный из этой смеси хлеб имеет цвет засохшей, грязи и сильно жжет во рту после еды.
Главным подспорьем к этому, но далеко не у всех, служит кирпичный чай, завариваемый с солью, или так называемый бурдук, то есть ржаная мука, разболтанная в теплой воде.
1 Казаки на Уссури, да и в Забайкалье употреб ляют довольно много особенных, местных слов. "Лонись, лонской" значит в прошлый раз. Притом каждому новому человеку как на Уссури, так и на Амуре бросается в глаза беспрестанное употребление жителями слова "однако". О чем бы вы ни загово рили, везде вклеят это "однако". Бывало, спросишь казака: "Это твоя мать?"
"Однако, да" отвечает, подумав, он, как будто сомневается даже в этом слу чае. (Примеч. автора.)

За неимением того и другого казаки приготовляют из высушенных гнилушек березы и дуба особый напиток, называемый шульта, и пьют в огромном количестве вместо чая.
Рыбную и мясную пищу зимой имеют весьма немногие, едва ли и двадцатая часть всего населения остальные же доволь ствуются шультой и бурдуком, то есть та кими яствами, на которые нельзя без омерзения и взглянуть свежему человеку.
Конечно, с первого раза кажется весьма странным: каким образом население может умирать с голоду в стране, где воды кишат рыбой, а леса полны всякого зверя? Ведь здесь стоит только пойти с ружьем, чтобы убить козу или изюбра, а не то забросить сеть или какой-нибудь другой снаряд, что бы наловить сколько угодно рыбы.
Борьба с нуждой, голодом и различными невзгодами отражается не только на нрав ственной стороне, но даже и на самой физиономии уссурийских казаков. Бледный цвет лица, впалые щеки, выдавшиеся скулы, иногда вывороченные губы, по большей части невысокий рост и общий болез ненный вид вот характерные черты фи зиономии этих казаков.
Не увидите вы здесь красивого велико русского мужика, с его окладистой бородой, или молодого краснощекого парня. Нет!
Сами дети казаков, живой тип своих отцов, какие-то вялые, неигривые. Ни разу не слыхал я на Уссури русской песни, которая так часто звучит на берегах Волги не запоет ямщик, который вас везет, про "не белы снеги" или про что-либо другое в этом роде нет даже здесь обычного русского по крикивания на лошадей, а какое-то осо бенное вроде: "цсши, цсши, цсши...", которое произносится тихо, вполголоса и так звучит неприятно, что иногда мороз дерет по коже.
Вообще все, что вы видите на Уссури казаков и их быт, все действует крайне неприятно, в особенности на свежего человека.
Везде встречаешь грязь, голод, нищету, так что невольно болеет сердце при виде всех явлений.
Начнем теперь про само путешествие.
Проведя несколько дней в Хабаровске, я направился вверх по Уссури не на паро ходе, а на лодке, так как при подобном способе движения можно было подробнее ознакомиться с краем, по которому прихо дилось ехать. Лодка у меня была своя собственная, гребцов же я брал в каждой станице посменно. Гоньба почты и провоз проезжающих составляют повинность казаков, которые поочередно выставляют в ка ждой станице зимой лошадей, а летом греб цов и лодки. Каждая такая очередь стоит неделю прогоны платятся по три копейки на версту зимой за лошадь, а летом за каждого гребца. Впрочем, летом проезжающих в лодках почти никого не бывает, кроме казачьих офицеров, которые ездят по де лам служебным. Зимой дорога по льду Уссури довольно хороша, но летом других сообщений, кроме водных, не существует. Правда, между станицами есть тропинки, но по ним можно пробраться только пешком или верхом, да и то не всегда благополучно, особенно во время наводнений.
Мое плавание по Уссури от ее устья до последней станицы Буссе (477 верст) про должалось 23 дня, и все это время сильные дожди, шедшие иногда суток по двое без перерыва, служили большой помехой для всякого рода экскурсий.
Собранные растения зачастую гибли от сырости, чучела птиц не просыхали как сле дует и портились, а большая вода в Уссури, которая во второй половине июня прибыла сажени на две против обыкновенного уровня, затопила все луга, не давая возможности иногда в продолжение целого дня выходить из лодки.
Во время следования в лодке, что про исходило крайне медленно против быстрого течения, мы с товарищем обыкновенно шли берегом, собирали растения и стреляли по падавшихся птиц. То и другое сильно за медлило движение вперед и невообразимо несносно было для гребцов-казаков, кото рые на подобного рода занятия смотрели как на глупость и ребячество. Одни из них, более флегматические, постоянно презрительно относились к моим птицам и травам другие же, думая, что собираемые растения какие-нибудь особенно ценные, но только они не знают в них толку, просили открыть им свой секрет. Станичные писари и старшины, как люди более образованные, зача стую лезли с вопросами, вроде таких: "Ка кие вы это, ваше благородие, климаты составляете?" А однажды старик казак, видя, что я долго не сплю и сушу растения, с пол ным участием и вздохом сказал: "Ох, служба, служба царская, много она делает заботы и господам".
Про ботаника Максимовича, который был на Уссури в 1860 году, казаки помнят до сих пор и часто у меня спрашивали: "Кто такой он был, полковник или нет?" В станице Буссе, на верхней Уссури, мне случилось остановиться в той же самой квартире, где жил Максимович, и когда я спросил про него хозяйку, то она отвечала: "Жил-то он у нас, да бог его знает, был какой-то травник". "Что же он здесь делал?" спрашивал я хозяина. "Травы собирал и сушил, зверьков и птичек разных набирал, даже ловил мышей, козявок и червяков одно слово, гнус всякий", отве чал он мне с видимым презрением к подоб ного рода занятиям.
Оставим всю эту пошлость и глупость, от которых нет спасения даже в далеких дебрях Сибири, и перейдем к прерванному рассказу.
Чуть свет обыкновенно вставал я и, на скоро напившись чаю, пускался в путь. В хорошие дни утро бывало тихое, безоб
лачное. Уссури гладка, как зеркало, и только кой-где всплеснувшаяся рыба взвол нует на минуту поверхность воды. Природа давно уже проснулась, и беспокойные крачки снуют везде по реке, часто бросаясь на воду, чтобы схватить замеченную рыбу.
Серые цапли важно расхаживают по берегу мелкие кулички проворно бегают по песчаным откосам, а многочисленные стада уток перелетают с одной стороны реки на другую.
Голубые сороки и шрикуны, каждые своим стадом, не умолкая кричат по остро вам, где начинает теперь поспевать люби мая их ягода черемуха. Из ближайшего леса доносится голос китайской иволги, ко торая больше, красивее, да и свистит по громче нашей европейской.
То там, то здесь мелькнет украдкой ка кой-нибудь хищник, а высоко в воздухе но сится большой стриж, который то поднимается к облакам, так что его почти совсем не видно, то, мелькнув, как молния, опу скается до поверхности реки, чтобы схватить мотылька. Действительно, этот прево сходный летун едва ли имеет соперника в быстроте даже хищный сокол и тот не может поймать его. Я видел во время осен него пролета этих стрижей, как целые стада их проносились возле сидящего на вершине сухого дерева сокола чеглока, но он не поду мал на них броситься, зная, что не догнать ему этого чудовищного летуна.
Вплываем в узкую протоку, берега которой обросли, как сте ною, густыми зелеными ивами, и перед нами является небольшая робкая цапля или голу бой зимородок, кото рый сидит, как истукан, на сухом выдающемся над водою суку дерева и выжидает мелких рыбок свою единственную пищу но, встревоженный нашим появлением, поспеш но улетает прочь.
Поднимается выше солнце, наступает жара, и утренние голоса смолкают зато оживает мир насекомых, и множество бабочек порхает на песчаных берегах реки. Ме жду всеми ними, бесспорно, самая замеча тельная и по красоте осторожная махаон Маака, в ладонь величиною и превос ходного голубого цвета с различными оттенками. Но вместе с бабочками появ ляются тучи мучащих насекомых, которые в тихие дни не прекращают свои нападения в течение целых суток, но только сменяют друг друга.
Действительно, комары, мошки и оводы являются летом в Уссурийском крае в таком бесчисленном множестве, что не видавшему собственными глазами или не испытавшему на себе всей муки от названных насекомых трудно даже составить об этом понятие.
Без всякого преувеличения могу сказать, что если в тихий пасмурный день идти по высокой траве уссурийского луга, то тучи этих насекомых можно уподобить разве только снежным хлопьям сильной ме тели, которая обдает вас со всех сторон. Ни днем, ни ночью проклятые насекомые не дают покою ни человеку, ни животным, и слишком мало заботится о своем теле тот, кто вздумает без дымокура присесть на уссурийском лугу для какой бы то ни было надобности.
Дневной жар сменяет прохладный ве чер. Надо подумать об остановке, чтобы просушить собранные растения, сделать чучело-другое птиц и набросать заметки обо всем виденном в течение дня. Выбрав где-нибудь сухой песчаный берег, я приказывал лодки приваливать к нему и объявлял, что здесь останемся ночевать.
Живо устраивался бивуак, разводился костер, и мы с товарищем принимались за свои работы, а между тем наши солдаты варили чай и незатейливый ужин.
Говорят, что голод самый лучший по вар, и с этим, конечно, согласится всякий, кому хотя немного удавалось вести странническую жизнь, дышать свободным возду хом лесов и полей...
Между тем заходит солнце, сумерки ло жатся довольно быстро, и в наступающей темноте начинают мелькать, как звездочки, сверкающие насекомые, а тысячи ночных бабочек слетаются на свет костра. Поне многу замолкают дневные пташки только однообразно постукивает японский козодой да с ближайшего болота доносится дребез жащий, похожий на барабанную трель, голос водяной курочки, вперемежку с которым раздается звонкий свист камышовки, луч шей из всех здешних певиц.
Наконец мало-помалу смолкают все го лоса, и наступает полная тишина разве изредка всплеснет рыба или вскрикнет ночная птица...
Окончив, иногда уже поздно ночью, свои работы, мы ложились тут же у костра и, не смотря на комаров, скоро засыпали самым крепким сном. Утренний холод обыкновен но заставляет просыпаться на восходе солнца и спешить в дальнейший путь. Так проводили мы дни своего плавания по Уссури. К несчастью, частые и сильные до жди много мешали успешному ходу путе шествия и принуждали в такое время ноче вать в станицах, чтобы хотя во время ночи обсушить и себя и собранные коллекции.
* * *
В 12 верстах выше станицы Буссе Ус сури принимает слева реку Сунгачу, неши рокое устье которой трудно даже и заме тить в густых зарослях берегового ивняка. Между тем эта река, составляющая сток озера Ханка, приносит значительную массу воды, а по оригинальному характеру своего течения заслуживает особенного внимания и любопытства. Действительно, едва ли можно найти другую реку, которая так прихотливо изломала бы свое русло и образо вала столько частых и крутых извилин, как Сунгача.
Местность, орошаемая Сунгачею, пред ставляет совершенную равнину, которая на чинается на левой стороне Уссури еще от устья Мурени и тянется, не прерываясь, до восточных берегов озера Ханка.
В то же время совершенное безлюдье характеризует эти непригодные для человека равнины. Ни инородческого, ни русского населения нет по Сунгаче. Только че тыре наших пограничных поста, на которых живет по нескольку казаков, стоят одиноко на расстоянии 20-30 верст один от другого.
Но зато если взор путешественника то мится однообразием как местности, так и флоры сунгачинских равнин, то он бывает с избытком вознагражден появлением вели колепного цветка нелюмбии (лотос), кото рый местами во множестве растет по береговым озерам и заливам Сунгачи.
Это водное растение, близкий родственник гвианской царственной виктории, разве только ей и уступает место по своей красоте.
Чудно впечатление, производимое, в особенности в первый раз, озером, сплошь покрытым этими цветами. Огромные (более аршина в диаметре) круглые кожистые листья, немного приподнятые над водою, совершенно закрывают ее своею яркой зеленью, а над ними высятся на толстых стеблях целые сотни розовых цветов, из которых иные имеют шесть вершков в диаметре своих развернутых лепестков 1. Такой огромной величины достигает здесь цветок этого растения, которого ро дина далекие теплые страны: Япония, Южный Китай и Бенгалия 2. Но, как странная аномалия, он заходит на север даже до устья Уссури, хотя попа дается там в количестве несравненно меньшем, нежели в бассейне озера Ханка.
Наружный вид озера Ханка не имеет в себе ничего привлекательного. Огромная площадь мутной воды, низкие болотистые или песчаные берега и далекие горы, синеющие на противоположной стороне, вот что с первого раза представляется каждому, кто видит это озеро от истока Сунгачи.
1 Нелюмбия цветет в здешних местах в августе (Примеч. автора.)
2 В Европе нелюмбия растет в небольшом коли честве в устье Волги. (Примеч. автора.)

По своей форме озеро Ханка представ ляет эллипс, расширенный на севере, су женный к югу и вытянутый большой осью в последнем направлении. Наибольшая дли на его от севера к югу около 80, а ширина от востока к западу около 60 верст. Окружность простирается до 250 верст, а площадь занимает до 3 400 квадратных верст. Од нако, несмотря на такую величину, озеро Ханка чрезвычайно мелко, и хотя подроб ных промеров еще не было сделано, но наи большая глубина, которая до сих пор найдена, равняется только 24 футам, и то около середины. Начиная же от берегов, на пол версты, а часто и того более глубина не превосходит 5 или 6 футов. Дно, везде гладкое, как пол, состоит из песка с при месью различных органических остатков.
Относительно рыбы озеро Ханка пред ставляет замечательное богатство и разно образие, но ихтиологическая фауна его до сих пор еще почти совершенно не исследована.
Из наиболее часто встречающихся здесь рыб можно назвать: таймень, ленок, сазан, карась, белая рыба, касатка, сом, налим, осетр, калуга.
Действительно, неглубокие, мутные и сильно нагреваемые воды озера Ханка, имеющего дно песчано-илистое, а берега или болотистые, или песчаные, представ ляют такие выгодные условия для жизни рыбы и для развития икры, каких трудно найти где-либо в другом озере.
Для последней цели, то есть для мета ния икры, ежегодно приходят сюда с Уссури огромные массы рыб, в особенности белой и осетров.
Самый сильный ход бывает с начала мая, когда озеро уже совершенно очистится ото льда, и так как вся рыба должна проходить через единственный путь неширокую Сунгачу, то эта река в течение всего лета, в особенности в мае, в буквальном смысле кишит рыбой. Обилие последней бывает до того велико, что ее очень часто убивают колеса пароходов. Мало того, выпрыгиваю щая из воды рыба часто сама заскакивает в лодки и даже иногда на палубу парохо дов.
Я сам был свидетелем подобного случая и могу, сверх того, представить руча тельство лиц. весьма почтенных, как однажды на истоке Сунгачи сазан в 18 фунтов весом вскочил на палубу парохода, прямо под стол, на котором пассажиры пили вечерний чай.
Притом же некоторые рыбы достигают здесь громадных размеров. Правда, осетры попадают большей частью около пуда весом, редко в 2 и еще реже в 3 или 4 пуда, но зато калуга достигает 30 пудов при длине более 2 сажен, а местные китайцы-старожилы говорят, что есть даже экземпляры и в 50 пудов.
Странно, каким образом такая громад ная рыба может привольно жить в озере, которого глубина в очень многих местах менее длины ее туловища.
Весь август провел я на берегах этого озера, занимаясь переписью крестьян и раз личными исследованиями. Несмотря на довольно позднее время года, я нашел в те чение этого месяца еще 130 видов цветущих растений. В то же время и охотничьи экскурсии представляли очень много нового и интересного. В особенности памятны мне в последнем отношении пустынные, никем непосещаемые местности на север от устья реки Сиян-хэ.
Несколько раз проводил я здесь по це лым часам в засадах на песчаных косах, выдающихся среди болотистых берегов, и видел лицом к лицу свободную жизнь пер натых обитателей.
Спугнутые моим приходом, различные кулики и утки снова возвращались на преж ние места и беззаботно бегали по песку или купались в воде на расстоянии каких-нибудь десяти шагов от засадки, вовсе не подозревая моего присутствия. Появившаяся откуда-то тяжеловесная скопа целых полчаса занималась ловлею рыбы, бросаясь на нее, как камень, сверху, так что от удара об воду брызги летели фонтаном, и, все-таки ничем не поживившись, с досадой уле тела прочь. Сокол-сапсан, мелькнув, как молния, из-за тростника, схватил глупую, беззаботную ржанку и быстро помчался к берегу пожирать свою добычу. Из волн озера поднялась черепаха, осторожно огля нулась, медленно проползла несколько ша гов по песку и улеглась на нем. Тут же, неподалеку, несколько ворон пожирали только что выброшенную на берег мертвую рыбу и, по обыкновению, затевали драку за каждый кусок. Этот пир не укрылся от зор ких глаз орлана-белохвоста, который парил в вышине и, по праву сильного, вздумал отнять у ворон их вкусную добычу. Большими спиральными кругами начал спу скаться он из-под облаков и, сев спокойно на землю, тотчас унял спор и драку, при нявшись сам доедать остаток рыбы. Оби женные вороны сидели вокруг, каркали, не смея подступить к суровому царю, и только изредка урывали сзади небольшие кусочки. Эта история происходила недалеко от меня, так что, налюбовавшись вдоволь, я выстре лил из ружья. Мигом всполошилось все во круг: утки закрякали и поднялись с воды кулички с разнообразным писком и свистом полетели на другое место черепаха опро метью бросилась в воду, и только один орел, в предсмертной агонии бившийся на песке, поплатился своей жизнью за право считаться царем между птицами и привлекать на себя особенное внимание охотника. В начале сентября я оставил озеро Ханка и направился к побережью Японского моря.
1. КИТАЙЦЫ
Инородческое население Уссурийского края представлено четырьмя народностями: китайцами, гольдами, орочами, или тазами, и, наконец, корейцами. Начнем по порядку.
Из инородческих племен, обитающих в Уссурийском крае, первое место по числен ности принадлежит китайцам, или манзам, как они сами себя называют.
Это население встречается как по самой Уссури, так и по ее большим правым при токам, но всего более скучено в Южноуссурийском крае по долинам Сандогу, Лифу-дин, Ула-хэ, Дауби-хэ затем в западной части Ханкайского бассейна и по всем более значительным береговым речкам Япон ского моря, в особенности на Шито-хэ, Су-чане, Та-суду-хэ, Та-уху, Пхусун и Тазуши.
Трудно с точностью определить историческое происхождение этого населения, и сами манзы на этот счет ничего не знают.
Всего вероятнее, что, с тех пор как в поло вине XVII века маньчжуры овладели Ки таем, восточная часть их родины, скудно населенная туземными племенами орочей и гольдов, сделалась местом ссылки различ ных преступников. С другой стороны, естественные богатства этой страны, в особен ности соболь и дорогой корень женьшень, ценимый в Китае на вес золота, привлекали сюда целые толпы бездомных скиталь цев, не имевших дела на родине и прихо дивших в новый край с надеждой на скорое и легкое обогащение. Наконец, морское по бережье, где у скалистых выступов в изоби лии растет морская капуста (особый вид морского водоросля), представляло обшир ное поприще для промысла, не менее вы годного, чем ловля соболя и искание женьшеня. Таким образом в зависимости от всех этих условий сложилось местное китайское население края, которое можно разделить на постоянное, или оседлое, и временное, или приходящее.
К первому относятся те китайцы, кото рые поселились здесь на вечные времена, занялись земледелием и живут на одних и тех же местах. Это население образовалось, вероятно, из беглых и ссыльных, а частью и из временно приходящих, которым нрави
лась дикая, свободная жизнь вне всяких условий цивилизованного общества.
Главнейшее занятие всех оседлых манз есть земледелие, которое доведено у них до совершенства. Поля, находящиеся при их
жилищах, или фанзах, могут служить образцом трудолюбия, так что урожай хлеба, в особенности проса, составляющего главную пищу, бывает чрезвычайно велик и обеспечивает годичное существование хо зяина фанзы с его работниками. Кроме проса, манзы засевают также сорго, бобы, фасоль, кукурузу, ячмень и пшеницу, а на огородах различные овощи: огурцы, дыни, капусту, редьку, чеснок, лук, красный пе рец и табак. Лук и чеснок составляют для них любимую овощь и употребляются как в сыром виде, так и в различных кушаньях.
Сверх того, некоторые китайцы, правда очень немногие, занимаются возделыванием женьшеня, корень которого весьма дорого ценится в Китае. Это растение, принадле жащее к семейству аралий, встречается в диком состоянии в Южной Маньчжурии и в Уссурийской стране приблизительно до 47 северной широты. Оно растет в глубо ких тенистых лесных падях, но везде очень редко.
С давних времен китайская медицина приписывает корню женьшеня различные целебные свойства даже при таких болез нях, как истощение сил, чахотка и т. п. по этому в Китае платят за него громадные деньги.
Исканием дикого женьшеня в Южной Маньчжурии ежегодно занимаются не сколько тысяч человек, получающих на та кой промысел дозволение и билеты от правительства. В прежние времена промышлен ники приходили и в Южноуссурийский край, но теперь этот промысел прекра тился здесь совершенно, хотя существовал не так давно в размерах довольно обширных.
Между тем искусственное разведение женьшеня идет по-прежнему, и его планта ции изредка встречаются в Южноуссурийском крае на Дауби-хэ, Сандогу, Сучане и на некоторых речках морского побережья. Разведение и воспитывание этого растения требует особенного, тщательного ухода. Обыкновенно его садят семенами или корнями (последний способ разведения гораздо лучше) в гряды, которые имеют 1 сажень в ширину и около 10 в длину. Земля для этих гряд должна быть чистой черноземной, которую осенью сгребают в кучи, затем вес ной просеивают сквозь редкие сита и только после подобной обделки кладут в гряды.
Для защиты от солнечных лучей, которых не любит это растение, над каждой грядой устраивают навес из холста, иногда же из досок кроме того, с северной стороны также делается защита от холодного ветра.
С наступлением зимы навес снимается и открытая гряда заносится снегом.
В первый год после посева корень выра стает очень небольшой, но с каждым годом толщина его увеличивается, хотя, впрочем, и при глубокой старости он достигает вели чины только указательного пальца челове ческой руки. Через три года можно уже иметь довольно порядочные корни, но обык новенно здешние китайцы держат их боль ший срок. Затем после сбора они приготовляют корни особенным образом, посред ством обчистки и вываривания в воде, а по том отправляют на продажу в Китай через Нингуту, а иногда и морем, прямо в Шан хай. Хотя искусственно разводимый корень, как сказано выше, ценится гораздо ниже дикого, но все-таки цена его довольно высока, так что китаец от продажи своей плантации получает целое состояние.
Кроме земледельческих фанз, распола гающихся преимущественно в долинах рек, есть еще другие, так называемые зверовые, обитатели которых занимаются звериным промыслом.
Эти фанзы устраиваются в лесах, где обилие всяких зверей обусловливает воз можность правильной и постоянной за ними охоты.

В каждой фанзе живут один, два, а ино гда и более хозяев и несколько работников, И везде, где только случалось мне видеть, образ жизни манз один и тот же. Обыкно венно утром, на рассвете, они топят печку в чугунной чаше, которой она сверху закрыта, приготовляют свою незатейливую пищу, состоящую главным образом из ва реного проса (буды). В то же время разводится огонь и на очаге, так что вскоре вся фанза наполняется дымом, для выхода кото рого растворяется дверь даже зимою, несмо тря на мороз. Холод снизу и дым сверху за ставляют наконец подняться и тех манз, которые заспались подольше других. Когда все встали, то, не умываясь, тотчас же садятся на нарах около небольших столиков и приступают к еде проса, которое наклады вается в глиняные чашки и подносится ко рту двумя тоненькими деревянными палоч ками. Как приправа к вареному просу часто делается особый едкий соус из стручкового перца. Кроме того, в богатых фанзах приго товляют и некоторые другие кушанья, как-то: пельмени, булки, печенные на пару, а также козлиное и оленье мясо. Утренняя еда продолжается около часа манзы едят непомерно много и притом пьют из малень ких чашечек, величиной немного более на перстка, нагретую водку (сули), которую приготовляют сами из ячменя.
После обеда работники обыкновенно отправляются на работу: молотить хлеб, убирать скот и пр. сами же хозяева остаются в манзе и по большей части ничего не де лают. В холодное время они по целым дням сидят перед очагом, греются, курят трубки и попивают чай, заваривая его прямо в чаш ках, из которых пьют. Так проходит целый день до вечера. Перед сумерками опять варится просо, и опять едят его манзы тем же порядком, а затем с наступлением темноты ложатся спать или иногда сидят еще недолго, употребляя для освещения лучину, чаще же ночник, в котором горит сало или травяное масло.
Так однообразно проходит день за днем в течение целой зимы летом же манзы с образцовым трудолюбием занимаются обработкой своих полей.
Все оседлые манзы имеют свое собствен ное, организованное управление. В каждом поселении находится старшина, который разбирает мелкие жалобы своих подчинен ных. Если же фанза стоит отдельно, то она всегда приписана к другому какому-нибудь месту.
Все старшины выбираются самими манзами на известный срок, по прослужении которого могут быть уволены или оставлены на вторичную службу. В случае же дурного поведения или каких-нибудь проступков они сменяются и раньше срока по приговору манз.
Кроме того, известный район имеет од ного главного, также выборного, старшину, которому подчиняются все прочие. Этот старшина судит важные преступления, на пример воровство, убийство, и власть его так велика, что он может наказать даже смертью...
Временное, или приходящее, китайское население является в Южноуссурийский край для ловли морской капусты и трепангов кроме того, прежде много китайцев приходило сюда ради грибного промысла и для промывки золота.
Ловля капусты производится на всем побережье Японского моря, начиная от за лива Посьета до гавани Св. Ольги. Самые лучшие места для этой ловли есть утесистые берега заливов, где нет сильного волнения и где глубина не более 2 или 3 сажен. В чистой, совершенно прозрачной морской воде на такой глубине видны мельчайшие раковины и, между прочим, названные водоросли, которые прикрепляются к камням, раковинам и т. п.
На одном и том же месте ловля произво дится через год, для того чтобы водоросли могли вновь вырасти.
Китайцы достают их со дна длинными деревянными вилами, сушат на солнце, свя зывают в пучки от 1 до 2 пудов, а затем везут во Владивосток, гавани Св. Ольги и Новгородскую, где продают средним чи слом на наши бумажные деньги по одному рублю за пуд. Покупкой морской капусты занимаются несколько иностранных купцов, живущих во Владивостоке и Новгородской гавани, откуда они отправляют ее на ино странных кораблях в Шанхай, Чу-фу и дру гие китайские порты.
Рядом с ловлей капусты производится и ловля трепангов (голотурий), но только в размерах, несравненно меньших. В сушеном виде они также сбываются в Хун-чун и ки тайские порты.
Другой промысел, ради которого к нам ежегодно приходило значительное число китайцев из Маньчжурии, состоял в собирании и сушении грибов, растущих на дубовых стволах, подверженных гниению. Этот про мысел больше всего развит в западной, гористой части Ханкайского бассейна.
Для подобной цели китайцы ежегодно рубили здесь многие тысячи дубов, на ко торых через год, то есть на следующее лето, когда уже начнется гниение, являются слизистые наросты в виде бесформенной массы. Тогда манзы их собирают, сушат в нарочно для этой цели устроенных сушильнях, а за тем отправляют в Сан-Син и Нингуту, где продают средним числом на наши деньги от 10 до 12 серебряных рублей за пуд.
Грибной промысел настолько выгоден, что им до последнего времени занималось все китайское население западной части Ханкайского бассейна как местное, так и приходящее последнее обыкновенно нанималось в работники у богатых хозяев. Каждый владетель фанзы, истребив в течение пяти или шести лет все окрестные дубы, перекочевывал на другое, еще не тронутое место опять рубил здесь дубовый лес и в те чение нескольких лет занимался своим про мыслом, после чего переходил на следующее место.
Таким образом прекрасные дубовые леса истреблялись методически, и теперь даже грустно видеть целые скаты гор оголенными и сплошь заваленными гниющими остатками прежних дубов, уничтоженных китайцами.
Местная администрация, сознав весь вред от подобного безобразного истребле ния лесов, пыталась несколько раз запретить этот промысел, но все запрещения оставались мертвой буквой, так как мы не имели ни средств, ни желания фактически поддерживать наши требования. Во многих, даже очень многих местах Уссурийского края китайцы знали русских только понаслышке и, конечно, смеялись над всеми на шими запрещениями, передаваемыми вдоба вок через китайских старшин.
Военные действия с хунхузами в 1868 году повернули это дело в другую сторону, и местные манзы, поплатившись за свои симпатии к разбойникам разорением не одного десятка фанз, сознали наконец над собою нашу силу и начали иначе относиться к нашим требованиям.
Теперь уже нет прежнего безобразного истребления лесов ради грибов, да и едва ли это может повториться в будущем, так как с учреждением в Южноуссурийском крае конной казачьей сотни везде будут являться разъезды и наблюдать за китайским населением.
Третий род промысла, привлекавший, и весьма недавно, в наши владения также значительное число китайцев, была промывка золота, россыпи которого находятся преимущественно в пространстве между Уссурийским заливом, реками Цыму-хэ и Су-чаном.
Этот промысел существовал здесь уже давно, потому что в вышеозначенном пространстве на некоторых береговых речках видны следы прежде существовавших разработок, на которых теперь растут дубы более аршина в диаметре.
2. ГОЛЬДЫ
Другое инородческое племя нашего Ус сурийского края гольды обитают по берегу Уссури и ее притока Дауби-хэ сверх того, они встречаются и по Амуру от Буреинских гор (Малого Хингана) до устья реки Горыни или несколько далее.
Цифра этого населения неизвестна, но во всяком случае на Уссури гольдов живет более, чем китайцев, от которых они переняли очень многое как в одежде, так и в по стройке своих жилищ.
Последние есть те же самые фанзы, без изменения как во внутреннем, так и во
1 Современное название нанайцы. (Примеч. редактора.)

внешнем устройстве. Вся разница состоит только в том, что при них всегда находится устроенный на деревянных стойках (для защиты от крыс) амбар, в котором склады ваются запасы сушеной рыбы.
Фанзы гольдов расположены на берегу Уссури и Дауби-хэ обыкновенно по нескольку (три десять) вместе, и в каждой такой фанзе живет отдельное семейство впрочем, иногда вместе с родителями помещаются и их семейные сыновья.
Вообще добродушный от природы нрав этого народа ведет к самой тесной семейной связи: родители горячо любят своих детей, которые со своей стороны платят им такой же любовью.
Мне лично много раз случалось давать гольду хлеб, сахар и т.п., и всякий раз, получив лакомый кусок, он делил его поровну между всеми членами своего семейства, большими и малыми. Притом нужно самому видеть ту искреннюю радость всего гольдского семейства, с какой оно встре чает своего брата или отца, возвратившегося с промысла или с какой-нибудь отлучки старый и малый бросаются ему на встречу, и каждый спешит поскорее поздороваться.
Кроме того, старики гольды, не способ ные уже ни к какой работе, прокармли ваются своими детьми, которые всегда оказывают им полное уважение.
На долю женщин у этого племени выпадают все домашние работы и ухаживание за малыми детьми. На их же попечении остается фанза со всем имуществом в то время, когда зимой мужчины уходят на соболиный промысел.
В семейном быту жен щины как хозяйки фанз пользуются правами, поч ти одинаковыми с мужчи нами, хотя все-таки на ходятся в подчинении у последних. Они не участвуют в совещаниях мужчин об общих делах, на пример об отправлении на звериный промысел, рыбную ловлю и т. п. Сло вом, женщина у гольдов прежде всего мать и хозяйка дома вне фанзы она не имеет никакого круга действий.

Каждый взрослый мужчина, в особен ности если он хозяин фанзы, есть вместе с тем господин самого себя и своего семейства, так как все дела у гольдов решаются не иначе, как с общего согласия, и только голос стариков, как людей более опытных, имеет большее значение в подоб ных совещаниях.
При миролюбивом характере гольдов больших преступлений у них почти не слу чается даже воровство бывает очень редко.
В своих религиозных верованиях гольды преданы шаманству, но, как кажется, ша маны пользуются у них меньшим влиянием, нежели у других инородцев Амурского края.
Вообще гольды добрый, тихий и миро любивый народ, которому от души можно пожелать лучшей будущности, хотя, к сожалению, наше влияние на них до сих пор еще совершенно незаметно.
Хлебопашества гольды вовсе не знают только изредка у тех, которые летом во время рыбной ловли не покидают своих фанз, можно видеть огороды, где, кроме раз ных овощей, более всего засевается табак его курят не только все мужчины, но даже женщины и малые дети.
Рыболовство летом и звериный промы сел зимою составляют главное занятие этого народа.
Рыбный промысел начинается весною, лишь только вскроется Уссури и по ней на чинает идти сплошною массою перетертый лед, или так называемая шуга, от которой рыба прячется по заливам. Так как в это время вода бывает высока следовательно, ловля неводом неудобна, то для этой цели гольды употребляют особую круглую сеть, устроенную таким образом, что она может смыкаться, если потянуть за прикрепленную к ней веревку. Бросив эту сеть на дно, ры бак тащит ее за собой, двигаясь потихоньку в лодке, и когда попавшаяся рыба, начнет дергать, то он смыкает сеть и затем вытяги вает свою добычу.
Говорят, что при таком способе ловли можно в счастливый день поймать сотню и даже более крупных рыб.
Осенью, когда повторяется та же самая история, то есть перед замерзанием Уссури по ней идет шуга, ловля рыбы по заливам бывает несравненно прибыльнее, так как в это время вода всегда почти мала, следова тельно, в дело можно употреблять невод.
Иногда такие уловы бывают баснословно удачны и вместе с тем свидетельствуют о великом изобилии в Уссури всякой рыбы вообще.
Таким образом осенью 1867 года в за ливе возле станицы Нижненикольской за одну тоню неводом в 90 сажен длины было поймано 28 тысяч рыб, более всего белой, сазанов и тайменей. Когда подвели к берегу крылья невода, который, нужно притом заметить, захватывал еще не весь залив, то не могли его вытащить и, оставив в таком положении, вычерпывали рыбу в течение двух дней. Если положить круглым числом по 20 рыб на пуд, что слишком уж много, то и тогда приблизительный вес всей этой рыбы был около 1400 пудов. Впрочем, это не единственный пример такой удачной ловли несколько раз случалось на Уссури в прежние годы, что за одну тоню вытаски вали 7,9 и даже 12 тысяч рыб.
Лишь только весною окончится ход льда и шуги, как вверх по Уссури идет для мета ния икры множество осетров и калуг, лов которых производится гольдами и немно гими нашими казаками посредством так на зываемых снастей.
Каждая такая снасть состоит из длин ной толстой веревки, к которой на расстоя нии от 2 до 3 футов привязаны небольшие веревочки, длиною около аршина, с тол стыми железными крючьями на свободных концах. К последнему приделаны поплавки из бересты, сосновой коры или чаще из пробки, там, где она растет.
К общей толстой веревке приделаны камни, для того чтобы она лежала на дне концы же ее привязываются к толстым кольям,
вбитым в берег или на дно реки.
Подобный снаряд ставится на местах, наиболее посещаемых рыбою.
Главная веревка лежит на дне крючья же с поплавками поднимаются кверху на длину веревочек, за которые они привязаны.
Для того чтобы удобнее осматривать по ставленную снасть, к общей веревке привя зывается большой поплавок, чаще всего обрубок дерева, который держится на поверх ности воды. Лов подобным снарядом произ водится при том расчете, что большая рыба, идущая вверх по реке, любит, как говорят местные жители, играть с встретившимися ей поплавками и задевает в это время за крючок. Почувствовав боль, она начинает биться, задевает за другие соседние крючки и окончательно запутывается.
Впрочем, иногда сильная калуга отрывает даже несколько крючков и уходит. Но случается также, что впоследствии, даже через несколько лет, она попадается вторично за жившие раны на боках ясно свидетель ствуют тогда, что эта рыба уже и прежде попадалась на крючья.
Небольшие осетры обыкновенно удержи ваются на одном крючке, и вытащить их из воды очень легко.
Совсем другое бывает дело, когда по падается калуга пудов в двадцать, тридцать и более. Тогда нужно много ловкости и умения, чтобы совладать с подобной громадой.
В таком случае попавшуюся рыбу захва тывают еще другими, так называемыми подъемными, крючьями и тащат на веревках к берегу.
Лов вышеописанным снарядом распро странен по всему Амуру и его притокам, но все-таки способ его самый несовершенный и может быть употребляем с успехом разве только что при здешнем баснословном изо билии рыбы.
Мало того, что, конечно, одна из многих тысяч проходящих рыб попадается на крю чок, необходимо, чтобы она задела за него задней частью тела, иначе ей удобно со рваться. Притом же и ловить можно только рыб, не покрытых чешуей, так как чешуйчатые виды обыкновенно оставляют только одну чешуйку, за которую задел крючок.
В продолжение всего лета гольды промышляют рыбу преимущественно острогою, которая имеет форму трезубца и усажена на древке длиною от 2 до 3 сажен и толщиной около дюйма. Самый трезубец сделан из железа и надет неплотно, так что легко может соскакивать и держится в это время на длинной тонкой бечевке, которая укреп лена также в начале древка. Завидев место, где рябит вода от рыбы, или самую рыбу, гольд бросает в нее свое копье, и железо, вонзившись в мясо, соскакивает с дерева рыба, в особенности большая, метнется, как молния, но никогда не в состоянии порвать крепкую бечевку, за которую и вытаскивают ее из воды.
Гольды чрезвычайно ловко владеют по добным оружием и при благоприятных об стоятельствах очень редко дают промах.
Проводя на воде большую часть своей жизни, гольд придумал для себя и особую лодку так называемую оморочку. Эта лодка имеет 21/2-3 сажени длины, но не бо лее аршина ширины, и оба носа ее высоко загнуты над водой. Остов оморочки де лается из тонких крепких палок и обтяги вается берестой, так что эта лодка чрезвы чайно легка и послушна мельчайшему движению весла но нужно иметь большую сно ровку, чтобы безопасно управлять ею. Под искусною рукою гольда, который одним длинным веслом гребет на обе стороны, эта лодка летит, как птица если же нужно по тише, то он бросает длинное весло и, взяв в обе руки два маленьких, сделанных напо добие лопаток, изредка гребет ими и не слышно скользит по зеркальной поверхности тихого залива.
Впрочем, гольды, с малолетства привыкшие к воде, смело ездят в этих лодках по Уссури даже и в сильный ветер.
Самая горячая пора рыбной ловли для всего уссурийского населения бывает осе нью, когда в половине сентября идет здесь вверх реки красная рыба в бесчисленном множестве. Эта рыба, известная в здешних местах под именем кеты, входит в конце августа из моря в устье Амура, поднимается вверх по этой реке, проникает во все ее при токи до самых вершин и мечет икру в местах, более удобных для ее развития.
Ход красной рыбы на Уссури продол жается недели две с половиной, до конца сентября, и в это время все спешат на
бе рег реки с неводами, острогами и другими снарядами. Даже белохвостые орланы сле таются во множестве к реке, чтобы есть убитую или издохшую и выброшенную на берег рыбу. Гольды в это время. делают весь годовой запас для себя и для своих собак, которых они держат очень много как для звериного промысла, так и для зимней езды.
Приготовлением рыбы впрок занима ются гольдские женщины, которые для этой цели разрезают каждую рыбину пополам и сушат ее на солнце. При этом вовсе не употребляют соли, так что подобная су шеная рыба, известная здесь под именем юколы, издает самый невыносимый запах.
Наши казаки хотя также занимаются ловлей красной рыбы, но далеко не с таким рвением, как гольды, и притом большая часть из них вовсе не делает себе запасов в зиму на случай голодовки.
Русские обыкновенно не сушат, но со лят красную рыбу в таком виде она очень похожа на семгу, только несколько погрубееее. Впрочем, на устье Амура, где эта рыба ловится еще не исхудавшая от дальнего плавания, ее вкус ничуть не уступает самой лучшей европейской семге.
Обратный ход красной рыбы неизвестен. Гольды и казаки говорят, что она не воз вращается, но вся погибает. В этом, вероятно, есть своя доля правды, так как уцелевает и возвращается назад, может быть, одна из многих тысяч рыб, поэтому ее обратный ход и незаметен.
Как ни много идет красной рыбы по Уссури, но все-таки гольды говорят, что пре жде ее бывало гораздо больше. Может быть, этому причиной развивающееся по Амуру пароходство, а может быть, в этих рассказах играет общая многим людям страсть хвалить прошлое, старину.
Когда замерзает Уссури, рыбные про мыслы гольдов почти прекращаются, так как все здоровые мужчины отправля ются в это время в леса на соболиный промысел. Только оставшиеся старики и женщины ловят еще рыбу на удочку, делая для этого прорубипо льду Уссури. На крю чок для приманки привязывается кусочек красной материи или клочок козлиной шкуры.
Сидя на льду и держа удилище в руках, гольд беспрестанно дергает им вверх и вниз, чтобы приманка не стояла непо движно.
На такую удочку попадаются преимуще ственно сазаны и таймени. В счастливый день, говорят, можно поймать от 2 до 3 пудов, но только нужно иметь терпение и здоровье гольда, чтобы от зари до зари просидеть открыто на льду во время ветра и иногда при морозе в 20 Р.
В то время, когда гольды ловят зимой рыбу на удочку, казаки добывают ее по средством так называемых заездков. Для этой цели перегораживают какой-нибудь рукав или глубокое место на главном русле реки посредством плетня, который опускается до дна и там вколачивается. В этом плетне на расстоянии 1-2 сажен делают свободные промежутки, в которые вставляют сплетенные из тальника морды. Эти морды иногда бывают сажени две длины и около сажени высоты, так что для поднятия их из воды тут же на льду устраиваются особые рычаги, вроде тех, какими достают из колодцев воду в наших русских деревнях.
1 Почти все лососевые рыбы, идущие для икроме тания в реки Дальнего Востока, погибают от исто щения. (Примеч. редактора.)

Рыба, которая идет обыкновенно против течения, встречая плетень, ищет прохода и попадает в морду. Эти морды осматривают каждый день утром и с начала зимы, когда улов бывает всего прибыльнее, на 10 или 15 морд каждый раз вынимают от 10 до 15 пудов рыбы, то есть средним числом по 1 пуду на каждую морду.
С начала зимы более всего добывают та ким образом налимов, которые в это время мечут икру потом начинают попадаться сазаны, таймени, белая рыба, и к концу зимы, то есть в феврале, улов бывает весьма не значителен, так что многие заездки в это время совсем бросаются.
Кроме рыбной ловли, другой важный промысел, обеспечивающий существование гольдов, есть звероловство, в особенности охота за соболями, которая начинается с первым снегом и продолжается почти всю зиму.
Лишь только замерзнет Уссури и земля покроется снегом, гольды оставляют свои семейства и, снарядившись как следует, отправляются в горы, лежащие между правым берегом Уссури и Японским морем, преимущественно в верховья рек Бикина, Има и ее притока Вака. Многие из них, даже большая часть, идут на места ловли еще ра нее замерзания воды и поднимаются в верховьях названных рек на лодках, для того чтобы не терять времени и начать охоту с первым снегом те же, которым идти по ближе, отправляются уже зимой. Для этой цели они снаряжают особенные легкие и узкие сани, называемые нарты, кладут на них провизию и все необходимое и тащат эти нарты собаками, которые служат также для охоты.
Обыкновенно, добравшись до места про мысла, каждая партия разделяется на несколько частей, которые расходятся по различным падям и избирают их местом своей охоты.
Прежде всего устраивается шалаш, в ко тором складывается провизия и который служит для ночевок. К этому шалашу каждая отдельная партия собирается всякий вечер, между тем как днем все ходят особо или только вдвоем.
При этом гольды никогда не забывают взять с собой своих богов, или бурханов, ко торые представляют изображения человека китайского типа, сильно размалеванные красной краской, на бумаге или на дереве.
Устроив шалаш, каждая партия вешает тут же на дереве и своего бурхана. Отправ ляясь на промысел, гольды молятся ему, прося хорошего лова, и в случае действи тельной удачи, то есть поймав хорошего соболя, убив кабана или изюбра, опять приносят своему бурхану благодарственные мо ления, причем брызгают на него водкой, ма жут салом или вареным просом и вообще стараются всяким образом выразить свою признательность.
В начале зимы, то есть в течение ноября и декабря, когда снег еще мал, охота производится с собаками, которые отыскивают соболя и, взогнав его на дерево, начинают лаять до тех пор, пока не придет промышленник. По большей части соболь, взбежав на дерево, начинает перепрыгивать с одного на другое чрезвычайно быстро, но хорошая собака никогда не потеряет зверя из виду и, следуя за ним с лаем, всегда укажет охотнику дерево, на котором наконец он засел.
Случается, что иной соболь пускается на уход по земле и залезает в дупло дерева, в нору или под камень. В первом случае дерево обыкновенно срубается во втором копают нору, если только это позволяет грунт земли, и, наконец, в третьем выкуривают зверька дымом. Охотясь за соболями, гольды бьют и других зверей, если только они попадаются. Весьма большой помехой для всех этих охот служат тигры, которых довольно много на Уссури и которые часто ловят охотничьих собак, а иногда приходят даже к самым шалашам спящих промышленников.
Ниже я сообщу подробно об этом звере и его проделках, теперь же скажу только, что гольды страшно его боятся и даже боготворят. Завидев тигра хоть издали, гольд бросается на колени и молит о пощаде мало того, они поклоняются даже следу тигра, думая этим умилостивить своего свирепого бога.
Впрочем, с тех пор как на Уссури посе лились русские и начали почти каждый год бить тигров, многие гольды, видимо, сомневаются во всемогуществе этого божества и уже менее раболепствуют перед ним. Некоторые даже совсем перестали поклоняться тигровым следам, хотя все еще не отваживаются прямо охотиться за страшным зверем.
Здесь кстати отметить, что гольды охот но заменяют свои прежние фитильные ружья нашими сибирскими винтовками, которые хотя по виду не стоят и двух копеек, но в искусных руках здешних охотников без промаха бьют всякого зверя и большого и малого.
Когда выпадут большие снега и охота с собаками сделается крайне затруднительной, тогда гольды промышляют соболей иным способом. Нужно заметить, что в это время, то есть в январе, у соболей начинается течка, и каждый из них, напав на след другого, тотчас же пускается по этому следу, думая найти самку. Другой, третий делают то же самое, так что наконец протаптывается тропа, по которой уже непременно идут все случайно попавшие на нее соболи. На таких тропах гольды настораживают особые луки, устроенные таким ма нером, что когда соболь заденет за привод, то стрела бьет сверху вниз и пробивает его насквозь. Такой способ охоты гораздо до бычливее и не требует особенных трудов от охотника, который только однажды в сутки обходит и осматривает свои снаряды, а остальное время сидит или спит в своем ша лаше.
Кроме того, есть еще один способ добывания соболей, который также употребляется с успехом. Этот способ основан на
привычке соболя бегать непременно по всем встречным колодам. Не знаю, чем объяснить такую привычку, но я сам, видевши не одну сотню соболиных следов в хвойных лесах, покрывающих главный кряж Сихотэ-Алиня, всегда замечал то же самое: соболь непременно влезет и пробежит по верху каждой встречной колоды.
Зная такое его обыкновение, в тех местах, где много соболиных следов, устраивают на колодах особенные проходные перегородки, в которых настораживают бревна, а иногда даже кладут приманку: кусочек рыбы или мяса. Соболь, взбежав на колоду и схватив приманку или просто пробегая сквозь загородь, трогает за привод бревно, которое падает и давит зверька. Такой снаряд употребляется всеми инородцами на Уссури и нашими казаками, у которых называется слопцом. Подобные слопцы употребляются также для ловли енотов и зайцев.
Между всеми соболиными промышлен никами как инородцами, так и рус скими развита чрезвычайная честность от носительно добычи охоты, запасов и т. п.

Часто случается, промышленник набредет на чужой шалаш, в котором никого нет и где лежит вся провизия или добытые соболи, но он никогда ничего не украдет. Только, по существующему обычаю, он может сварить себе обед и поесть сколько хочет, по ничего не смеет брать в дорогу. При меров воровства никогда не бывает, и я, не сколько раз расспрашивая об этом у казаков и гольдов, всегда получал один ответ, что если бы случайно набредший на чужой шалаш промышленник украл из него что-нибудь, то хозяин украденной вещи непре менно нашел бы его по следу и убил бы из винтовки. Вероятно, такая острастка сильно действует даже и на тех охотников, которые при случае не прочь стянуть чужое.
С соболиного промысла гольды возвра щаются в конце зимы, то есть в феврале и марте другие же остаются в лесах до
вскрытия рек и выезжают уже на лодках. Число соболей, добываемых каждым охот ником, неодинаково каждый год и меняется от 5 до 15 и даже 20 штук. Это зависит от большего или меньшего счастья главным же образом от количества соболей, кото рых в один год бывает много, а в другой на тех же самых местах мало. Подобное явле ние происходит оттого, что соболи, так же как белки, хорьки, а в Уссурийском крае даже кабаны и дикие козы, предпринимают периодические переселения из одной местности в другую. Такие переселения обуслов ливаются различными физическими причинами. Так, например, когда снег падает на мерзлую землю, то кабанам неудобно копать ее, и они тотчас же перекочевывают на другие, более удобные места точно так же урожай кедровых орехов в данном месте привлекает туда множество белок, за кото рыми следует и соболь, их главный истребитель.
Всех добытых соболей гольды отдают китайцам за порох, свинец, просо, табак, соль и другие продукты, которые они набирают наперед в долг и за это обязываются доставлять весь свой улов. Заплатив за прежнее взятое, гольд снова забирает у китайца, опять несет ему на будущий гол всех добытых тяжким трудом соболей и, таким образом, никогда не освобождается от кабалы.
Эта кабала так велика, что гольд не смеет никому продать своих соболей даже за цену гораздо большую, а обязан всех доставить своему заимодавцу китайцу, который назначает цену по собственному усмотрению. Я думаю, что каждый соболь обходится китайцу гораздо менее рубля. Этих соболей китайцы, в свою очередь, отдают русским купцам большей частью за товар, взятый в долг, или свозят летом на продажу в селе ние Хабаровку.
Соболиным промыслом занимаются и наши казаки, но только в размерах, несрав ненно меньших, чем гольды.
Русские охотятся на этих зверьков только с собаками и уходят из станиц в горы по первому снегу недели на две, на три или, уже много, на месяц.
3. ОРОЧИ, ИЛИ ТАЗЫ
1 Этот народ, по количеству, вероятно, не уступающий гольдам, обитает по берего вым речкам Японского моря, начиная от устья Суйфуна до устья реки Тазуши и даже несколько далее к северу сверх того, он встречается внутри страны по большим правым притокам Уссури: Бикину, Иму и др.
По образу своей жизни орочи разде ляются на бродячих и оседлых.
Первые из них представляют в полном смысле тип дикарей-охотников и целую жизнь скитаются со своими семействами с места на место, располагаясь в шалашах, устраиваемых из бересты.
Это жалкое убежище ставится обыкно венно там, где можно добыть побольше пищи, следовательно, на берегу реки, ко гда в ней много рыбы, или в лесной пади, если там много зверей. Часто случается, что ороча, убив кабана или оленя, перекочевывает сюда и живет, пока не съест свою до бычу, после чего идет на другое место.
Во время странствований по Уссурий скому краю мне несколько раз случалось встречать одинокие становища этих бродяг, и я всегда с особенным любопытством захо дил к ним. Обыкновенно вся семья сидит полуголая вокруг огня, разложенного посередине шалаша, до того наполненного дымом, что с непривычки почти невозможно открыть глаза.

1 Слово "таза", как объясняли мне манзы, есть местная переделка китайского названия "юпи-да-цзы", что значит в буквальном переводе "рыбокожие инородцы". Этим именем китайская география из давна называет обитателей Восточной Маньчжурии, употребляющих для обуви и одежды выделанные шкуры рыб. (Примеч. автора.)
Современное название удэге. В 1926 1927 годах их в СССР насчитывалось 1357 человек. (Примеч. редактора.)

Тут же валяются звериные шкуры, рыболовные снаряды, различная рухлядь, и рядом с малыми детьми лежат охотничьи собаки.
При появлении незна комца целое общество разом забормочет, собаки залают, но через несколько минут все успокоятся: собаки и дети по-прежнему улягутся в стороне, взрослые орочи и их жены опять начнут продолжать еду или ка кую-нибудь работу словом, появление не известного человека производит на этих людей впечатление не больше, чем и на их собак.
Другая часть орочей поднялась ступенью выше своих собратий и достигла уже некоторой степени оседлости. Хотя они, так же как и гольды, не знают земледелия, но, подобно последним, живут в фанзах, кото рые как по своему наружному виду, так и по внутреннему устройству ничем не отли чаются от китайских. Летом орочи поки дают эти фанзы и переселяются на берега рек, обильных рыбой, но с наступлением зимы снова возвращаются в них. Здесь остаются тогда жены, старики и малые дети все же взрослые мужчины уходят в леса на обильный промысел, с которого возвращаются к началу весны. За забран ные у соседнего или какого-нибудь другого манза просо, табак, водку и пр. ороча несет ему всех добытых соболей, отдает их по цене, назначенной китайцем, и затем опять в течение года берет у него в долг все не обходимое для себя, так что остается в постоянной кабале.
Женщины орочей, если и не отличаются красотою, то тем не менее имеют большую претензию на щегольство, хотя, конечно, по собственному вкусу. Прежде всего у каж дой из них в правой ноздре и в ушах продеты довольно толстые кольца, на которых висят медные или серебряные бляхи величиной с двугривенный. Кроме того, на всех пальцах надеты, иногда по нескольку штук на одном, медные и серебряные кольца, а на кистях рук такие же или реже, стеклян ные браслеты.
Наконец, голова и все платье украшено множеством различных побрякушек: бубен чиков, медных или железных пластинок и т.
п., так что при мельчайшем движении такой красавицы издаются самые негармо нические звуки.
Нужно заметить, что все инородцы нашего Уссурийского края совершенно сво бодно объясняются по-китайски, так что этот язык в здешних местах в таком же ходу, как и французский в Европе.
4. КОРЕЙЦЫ
Корейские деревни состоят из фанз, рас положенных на расстоянии 100-300 шагов одна от другой. Своим наружным видом и внутренним устройством эти фанзы ничем не отличаются от китайских. Только в тех из них, где находятся несколько женатых, нары разделены перегородками на части, служащие отдельными спальнями для ка ждой пары.
В пространствах между фанзами нахо дятся поля, в трудолюбивой и тщательной обработке которых корейцы ни сколько не уступают китайцам.
Все полевые работы производятся на ко ровах и на быках но плуги весьма дурного устройства, так что работа ими тяжела как для скотины, так и для человека.
Из хлебов корейцы более всего засевают просо (буды), которое составляет для них, так же как и для китайцев, главную пищу потом бобы, фасоль и ячмень в меньшем же количестве сеют кукурузу, картофель, гре чиху, коноплю и табак, а также огородные овощи: огурцы, тыкву, редьку, салат, крас ный перец и пр.
Хлеб свой корейцы жнут небольшими серпами, вроде нашей косы, и затем связы вают в снопы, которые молотят колотушками на особых токах, находящихся возле фанз.
Табак после сбора вешают под навес для просушки курят все, даже женщины. Для обработки конопли они сначала варят стебель часа два в горячей воде, а потом уже руками обдирают волокно. Кроме того, корейцы, так же как и китайцы, приготов ляют для себя масло из семян кунжута. Для этого они сначала мелют семена в жер нове, потом наливают на них немного воды и варят наконец кладут в мешок под тяже лый камень. Масло вместе с водой вытекает в подставленный сосуд. Вкусом оно похоже на подсолнечное.
Кроме хлебопашества, корейцы зани маются скотоводством, в особенности разве дением рогатого скота, который служит им для работ. Коров своих они никогда не доят и, так же как китайцы, вовсе не упо требляют молока.
В своем домашнем быту корейцы, или, как они сами себя называют, каули, отличаются трудолюбием, особенной чистотой. Самое одеяние их белого цвета уже указывает на любовь к чистоте.
Обыкновенная одежда мужчин состоит из верхнего платья вроде халата с чрезвы чайно широкими рукавами, белых панталон и башмаков на голове они носят черные шляпы с широкими полями и узкой верхушкой.. Шляпы эти сплетены в виде сетки из волос ободки их сделаны из китового уса. Кроме того, старики носят постоянно, даже и дома, особый волосяной колпак.
Одежда женщин состоит из белой кофты и такой же белой юбки с разрезами по бокам.
Волосы свои корейцы не бреют, как китайцы, но собирают их в кучу наверху головы и сплетают здесь в виде столба женщины же обвивают волосы кругом головы и тут их связывают. Вообще красота волос считается главным щегольством, так что щеголихи, обиженные в этом случае природой, носят искусственные косы, работа ко торых доведена у корейцев до высшей степени совершенства.
В общем, физиономии корейцев доволь но приятны, хотя стан их, в особенности женщин, далеко не может назваться стройным.
Здесь прежде всего бросается в глаза очень узкая, как будто сдавленная грудь. Лица у корейцев по большей части круглые, в особенности у женщин, но притом белые, и все они решительно как муж чины, так и женщины, брюнеты.
Мужчины носят бороды, которые, впрочем, очень невелики и редки. Роста мужчины большей частью среднего женщины же несколько меньше. Последние носят маленьких детей не на руках, как обыкновен но это делается у нас, но привязывают их полотенцем за спину возле поясницы.
Замечательно, что женщины у корейцев не имеют имен, а называются по родне например, мать, тетка, бабушка и пр. у мужчин же сначала пишется и говорится фамилия, а потом имя.
Я считаю уместным поместить рассказ о посещении мной в октябре 1867 года по граничного корейского города Кыген-пу.
Этот город находится в 25 верстах от Новгородской гавани и расположен на правом берегу реки Туманги, которая имеет здесь около 100 сажен ширины.
Весь город, состоящий из трех или четырех сотен фанз, налепленных, как гнезда ласточек под крышей, выстроен на довольно крутом южном склоне горы, которая упи рается в реку отвесным утесом.
Обождав до девяти часов утра, чтобы дать как следует проспаться тамошним жителям и, в особенности, их начальнику, я взял лодку, находящуюся на нашем пограничном посту, трех гребцов и поплыл вверх по реке к городу, до которого расстояние от нашего караула не более версты. Со мной был также переводчик один из солдат, живущих на посту хотя он весьма плохо говорил по-корейски, но все-таки с помощью пантомим мог передать обыкновенный раз говор.
В то время, когда наша лодка плыла по реке, несколько раз показывались около фанз внизу и в крепости, наверху горы, белые фигуры корейцев и, пристально посмотрев, куда-то быстро скрывались. Но лишь только мы вышли на берег и направились к городу, как со всех сторон его начали сбегаться жители, большие и малые, так что вскоре образовалась огромная толпа, тесно окружившая нас со всех сторон. В то же время явилось несколько полицейских и двое солдат, которые спрашивали, зачем мы пришли. Когда я объяснил через пере водчика, что желаю видеться с начальником города, то солдаты отвечали на это решительным отказом, говорили, что их началь ник никого не принимает, потому что болен, и что даже если пойти доложить ему, то за это тотчас отрежут голову. Впрочем, все это было только одна уловка со стороны солдат, не желавших пустить нас в город вместе с тем они требовали, чтобы мы тотчас же уходили на свою лодку и уезжали обратно.
Между тем толпа увеличивалась все бо лее и более, так что полицейские начали уже употреблять в дело свои палочки, которыми быстро угощали самых назойливых любопытных.
Действительно, становилось уже несносным это нахальное любопытство, с которым вас рассматривают с ног до головы, щупают, берут прямо из кармана или из рук вещи и чуть не рвут их на части. Впрочем, в толпе были только одни мужчины женщин я не видал ни одной во все время своего пребывания в Кыген-пу. Не знаю, действовало ли здесь запрещение ревнивых мужей или кореянки, к их чести, менее любопытны, чем европейские женщины.
Между тем солдаты опять начали по вторять свое требование, чтобы мы убра лись обратно, и, наконец, видя наше упорство, спросили: имею ли я какую-либо бумагу к их начальнику, без чего уж никоим образом нельзя его видеть. Хотя со мной не было никакого документа в этом роде, но, по счастию, оказалось в кармане открытое из Иркутска предписание на получение почтовых лошадей, и я решился пустить в дело эту бумагу, на которой сидела большая красная печать самая важная вещь для корейцев.
Взяв от меня это предписание, один из солдат начал рассматривать печать и потом вдруг спросил: почему же бумага написана не по-корейски?
На это я ему отвечал, что корейского переводчика теперь нет в Новгородской га вани, что он куда-то уехал, а без него некому было писать.
Убедившись таким аргументом и помяв шись еще немного, солдат решился наконец доложить обо мне начальнику города. Для этого он сделал рукой знак, чтобы следовать за ним, и повел нас в особый дом, на значенный для приема иностранцев, которые до последнего времени состояли только из пограничных китайских властей.
Между тем толпа, не отстававшая ни на минуту и все более увеличивавшаяся, опять окружила нас со всех сторон и битком набилась даже под навес.
Мальчишки начали уже шкодничать, дергали нас исподтишка за фалды или за панталоны, а сами скрывались. Взрослые же корейцы по-прежнему ощупывали, обнюхивали или стояли неподвижно, не спуская с нас глаз.
Минут через десять после ухода солдат принесли несколько плетенных из травы циновок, которые разостлали на полу и одну из них покрыли небольшим ковром все это было знаком, что начальник города согласился на свидание.
Спустя еще немного времени в крепости вдруг раздалось пение знак шествия на чальника, которого несли четыре человека на деревянных носилках. Впереди шли не сколько полицейских, которые своими длин ными и узкими палочками, или, скорее, линейками, разгоняли народ потом четыре мальчика, исполняющие должность при служников за ними ехал на плечах своих подчиненных сам начальник города, и, на конец, человек десять солдат заключали шествие. Все это пело или, лучше оказать, кричало во всю глотку, что, вероятно, у ко рейцев делается всегда, когда только куда-нибудь несут начальника. Сам он сидел сложа руки и совершенно неподвижно на деревянном кресле, приделанном к носил кам и покрытом тигровой шкурой.
Вся толпа, до сих пор шумная, лишь только увидала шествие, мигом отхлынула прочь и, образовав проход, почтительно стала по бокам дороги несколько человек даже поверглись ниц.
Взойдя на ступеньки приемного дома, носильщики опустили свои носилки. Тогда начальник встал с них, сделал несколько шагов внутрь здания и, поклонившись мне, просил сесть на тигровую шкуру, которую сняли с кресел и разостлали на циновках.
Сам он довольно красивый пожилой че ловек 41 года, по фамилии Юнь Хаб, и в чи не капитана "сатти" по-корейски.
В одежде начальника не было никаких особенных знаков отличия. Как обыкно венно у корейцев, эта одежда состояла из белого верхнего платья, панталон, башма ков и шляпы с широкими полями.
Прежде чем сесть на ковер, разостлан ный рядом с тигровой шкурой, назначенной собственно для меня, Юнь Хаб снял свои башмаки, которые взял и поставил в сто роне один из находящихся при нем мальчиков.
В то же время возле нас положили бу магу, кисточку, тушь для писания и неболь шой медный ящик, в котором, как я после узнал, хранится печать. Наконец принесли ящик с табаком, чугунный горшок с горя чими угольями для закуривания и две трубки, которые тотчас же были наложены и закурены. Одну из них начальник взял себе, а другую предложил мне, но когда я отказался, потому что не курю, тогда эта трубка была передана переводчику-сол дату, который, по моему приказанию, уселся рядом со мной.
Все же остальные присутствующие, даже адъютант начальника и много других ко рейцев, вероятно самых важных обитателей города, стояли по бокам и сзади нас.
Наконец, когда мы уселись, Юнь Хаб прежде всего обратился ко мне с вопросом, зачем я приехал к нему.
Желая найти какой-нибудь предлог, я отвечал, что приехал собственно для того, чтобы узнать, спокойно ли здесь на границе и не обижают ли его наши солдаты. На это получил ответ, что все спокойно, а обиды нет никакой.
Затем он спросил, сколько мне лет и как моя фамилия. То и другое велел записать своему адъютанту, который скоро записал цифру лет, но фамилию долго не мог выго ворить и наконец изобразил слово, даже не похожее на нее по звукам. Однако чтобы от делаться, я утвердительно кивнул головой и, в свою очередь, спросил о возрасте и фа милии начальника.
Этот последний сначала принял меня за американца и долго не хотел верить тому, что я русский.
Затем разговор свелся на войну, недавно бывшую у корейцев с французами, и Юнь Хаб, как истый патриот, совершенно серьез но уверял меня, что эта война теперь уже кончилась полным торжеством, корейцев, ко торые побили несколько тысяч врагов, а сами потеряли за все время только шесть человек.
Потом принесли географический атлас корейской работы, и Юнь Хаб, желая блеснуть своей ученостью, начал показывать мне части света и различные государства, называя их по именам. Но, как видно, он имел весьма скудные географические сведения, потому что часто сбивался в назва ниях и справлялся в тексте, приложенном к каждой карте. Я же нарочно притворялся ничего не знающим, а потому корейский географ мог врать не смущаясь. Все карты были самой топорной работы, и хотя очертания некоторых стран нанесены довольно верно, но в то же время попадались страшно грубые ошибки. Так, например, полуостров передней Индии урезан до половины, а на месте нашей Камы показана какая-то река без истока и устья, вроде длинного, узкого озера.
Перебирая одно за другим различные государства и часто невообразимо искажая их названия, Юнь Хаб наконец добрался до Европы, где тотчас же отыскал и показал Францию с Англией. Потом, пропустив все остальное, перешел к России, где также показал Петербург, Москву и, не знаю почему именно, Уральские горы. Показания его относительно России оказались настолько об ширны, что он даже знал о сожжении Москвы французами. Когда эту фразу мой переводчик никак не мог понять и передать, то Юнь Хаб взял пепла из горшка, на котором закуривают трубки, положил на то место карты, где обозначена Москва, и сказал: "Французы".
Затем разговор перешел опять на Корею. Здесь начальник выказал большую осторожность, даже подозрительность и давал только самые уклончивые ответы. Когда я спрашивал у него, сколько в Кыген-пу жителей, далеко ли отсюда до корейской столицы, много ли у них войска, то на все это получил один и тот же ответ: "Много".
На вопрос, почему корейцы не пускают в свой город русских и не ведут с ними торговли, Юнь Хаб отвечал, что этого не хочет их царь, за нарушение приказания кото рого без дальнейших рассуждений отпра вят на тот свет. При этом он наивно просил передать нашим властям, чтобы выдали обратно всех переселившихся к нам корейцев и он тотчас же прикажет всем им отрезать головы.
Между тем принесли для меня угоще ние, состоящее из больших, довольно вкусных груш, чищеных кедровых орехов и каких-то пряников.
Во время еды всего этого начальник, ока завшийся не менее любопытным, чем и его подчиненные, рассматривал бывшие со мной вещи: штуцер, револьвер и подзорную трубу. Все это он, вероятно, видел еще прежде, по тому что знал, как обращаться с револьвером и подзорной трубой.
Между тем бывшие со мной солдаты бе седовали в стороне, как умели, с корейцами, даже боролись с ними и показывали разные гимнастические фокусы. Все это очень нра вилось окружавшей их толпе, и, наконец, ко гда один из солдат проплясал вприсядку, то это привело в такой восторг корейцев, что они решились даже доложить о подобной потехе своему начальнику.
Последний также пожелал видеть пляску, а потому солдат еще раз проплясал перед нами к полному удовольствию всех присутствующих и самого Юнь Хаба.
В это время привели на суд трех виновных, уличенных в покраже коровы.
Представ пред лицом своего началь ника, подсудимые поверглись ниц и что-то бормотали минут с пять. Выслушав такое, вероятно, оправдание, Юнь Хаб сказал отрывисто несколько слов, и полицейские, схватив виновных за чубы что весьма удобно при корейской прическе, потащили их куда-то в город.
После суда разговор продолжался недолго, и наконец когда я объявил, что желаю уйти, то Юнь Хаб тотчас же встал и вежливо раскланялся.
На прощанье он только пожелал, чтобы я выстрелил из штуцера, для чего приказал поставить небольшую доску на расстоянии около 100 шагов. Когда я выстрелил и пуля, пробив эту доску, далеко еще пошла рикошетом по полю, то вся толпа издала какой-то громкий, отрывистый звук, вероятно знак одобрения, а Юнь Хаб тонко улыбнулся и вторично раскланялся со мной.
Затем, усевшись на носилки, с прежней церемонией и пением он двинулся в крепость. Я же со своими солдатами в сопровождении всей толпы направился к берегу и, переправившись через реку, поехал об ратно в Новгородскую гавань, откуда вскоре предпринял экспедицию для исследо вания Южноуссурийского края.
* * *

(часть 1, часть 2, часть 3)