GEOGRAFIA.ru

ГЕОГРАФИЯ.ру

Страноведческая журналистика

Главная страница     Путешествие во времени


Иван Ефремов

ДОРОГА ВЕТРОВ

ГОБИЙСКИЕ ЗАМЕТКИ


СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Книга первая КОСТИ ДРАКОНА (Лууны яс)

Глава первая. Древняя суша

Глава вторая. За Тремя Прекрасными

Глава третья. Красный лабиринт

Глава четвертая. Останец Цундж

Глава пятая. Путь на восток

Глава шестая. "Богатый стол"

Глава седьмая. Домой

Книга вторая ПАМЯТЬ ЗЕМЛИ (Газрын Дурсгал)

Глава первая. За скелетом неведомого зверя

Глава вторая. Штурм Нэмэгэту

Глава третья. В лабиринтах ущелий

Глава четвертая. Узкая синяя Гоби

Глава пятая. Вдоль подножия Алтая

Глава шестая. Голубые маяки Долины Озер

Глава седьмая. По хангайским степям

Глава восьмая. На дальний запад

Глава девятая. Через разливы рек

Глава десятая. Могила Дракона

Глава одиннадцатая. Разгадка "Красной гряды"

Послесловие

Справка-словарь

======================================================================

ПАМЯТЬ ЗЕМЛИ (Газрын дурсгал)

Книга вторая

Будь прост, как ветер, неистощим, как море, и памятью насыщен, как земля!

М. Волошин

Глава первая ЗА СКЕЛЕТОМ НЕВЕДОМОГО ЗВЕРЯ

Челюсти, жевавшие луговую траву, Будут лежать белыми костями, А луговая трава все так же будет зеленеть!

Старая поговорка

В результате первой экспедиции 1946 года было доказано неслыханное палеонтологическое богатство гобийских межгорных впадин. Перед нами встала новая задача - взять эти богатства, заставить их служить науке. Эта задача была сложнее выполненной нами. Раскопки динозавров - этих гигантов прошлого Земли - могут быть сравнены с серьезным промышленным предприятием - добычей руды или другого полезного ископаемого. Размеры скелетов "средней величины" динозавров - пятнадцать-шестнадцать метров при весе ископаемого окаменелого костяка в несколько тонн. Самые крупные динозавры - зауроподы, остатки которых тоже были найдены экспедицией 1946 года, достигают двадцати пяти метров длины, и костяки их весят уже по нескольку десятков тонн. Если добавить к этому, что полная очистка скелета от породы - работа настолько трудоемкая, что длится годы, и поэтому на месте раскопок приходится брать скелет с облекающей его породой, расчленяя его лишь на отдельные глыбы - монолиты, то станет ясным, что раскопки динозавров технически еще сложнее добычи полезных ископаемых. В самом деле, нужно не только извлечь из земли кости, но извлечь их целыми в виде больших глыб огромной тяжести. Эти глыбы перевезти из труднодоступных бездорожных районов Гоби за тысячу километров к железной дороге. Нужно не только завезти в Гоби большую группу рабочих, препараторов и ученых-исследователей, обеспечив их всем необходимым, но и доставить в безводные гобийские впадины большие количества лесоматериалов, гипса, воды и горючего, необходимых для ведения раскопок и упаковки добытых коллекций. Эта задача может быть решена только мощным автотранспортом. Следовательно, организация экспедиции, способной справиться с созданием в любой безводной, бездорожной и удаленной на большие расстояния от населенных пунктов точке Гоби раскопочной базы с населением около полусотни людей, обеспеченных всем необходимым для жизни и производства работ, - это прежде всего организация сильной автоколонны, укомплектованной квалифицированными работниками и могущей действовать длительное время вдали от ремонтных баз. Но бесперебойная работа автомашин определяется прежде всего наличием системы бензиновых баз, снабженных важнейшими запасными частями и запасной резиной. Эта организация бензиновых баз должна быть закончена до работы экспедиции в поле, чтобы не вызывать остановки многолюдной, налаженной, находящейся на ходу экспедиционной машины, каждый день простоя которой приносит крупные убытки. Вот почему вторая Монгольская экспедиция 1948 года началась еще в 1947 году. Осенью была отправлена автоколонна, а зимой началась вывозка бензина и организация баз. Зима 1947 года в Монголии была очень холодной даже для этой страны суровых зим. Все наши перевозки происходили в северной Монголии, где морозы особенно люты. Я сам не участвовал в этой работе и прилетел в Улан-Батор в новогодний день 1948 года, когда почти все перевозки с севера были окончены. Мне оставалось только восхищаться самоотверженной работой своих товарищей - шоферов, препараторов, научных сотрудников и хозяйственного персонала экспедиции. Все они без различия "чинов и званий" образовали единый коллектив перевозочной конторы и этой работе отдавали все силы и время. Работали то грузчиками, то учетчиками на складах, то упаковщиками и приемщиками, а иногда и просто строительными рабочими, если требовалось поправить и расширить какой-нибудь старый склад. Когда-нибудь участники нашей экспедиции сами расскажут о трудной работе, выпавшей на их долю. Как мчались наши тяжело нагруженные бензином машины в жестокие морозные монгольские ночи или не менее холодные ветреные солнечные дни; шли, окутанные облаками пара, оледенелые тенты звонко хлопали на ветру, урчание моторов далеко раскатывалось в застылых ущельях. Как мерзли водители и пассажиры в холодных кабинах, как отчаянно оттирали замерзавшие стекла, чтобы продолжать путь в предрассветной ледяной мгле, когда мороз становился особенно невыносимым. Сухая и солнечная монгольская зима была уже знакома мне по прошлой экспедиции, и я не удивлялся уже более, шагая по густой пыли и голому щебню в сорокаградусный мороз. Гостеприимное монгольское правительство, едва окончились зимние перевозки, пригласило участников провести несколько дней в лучшем доме отдыха - так называемой Райской пади. Это лесистое и широкое ущелье, врезанное в склон бывшей священной горы - заповедника Богдо-улы. Густые кедровые леса сбегали прямо к небольшой поляне, на которой расположился дом отдыха, на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря. В январе дом отдыха был почти пуст, необычайная тишина стояла над лесной поляной, и только белки нарушали ее, сбрасывая с кедровых ветвей пылящие облачка снега. Изредка в ледяную, голубовато-серебряную лунную ночь неторопливо пробежит легкий олень или раздастся угрюмый выкрик большой совы. Здесь, в этом снежном царстве и чистейшем воздухе, мы провели несколько дней и спустились на равнину Улан-Батора, готовые к дальнейшей борьбе за успех экспедиции. Вот вкратце состав участников второй Монгольской палеонтологической экспедиции 1948 года. Командовать экспедицией по-прежнему пришлось мне. Начальником раскопочного отряда стал, как и раньше, Я.М. Эглон и, кроме него, из "ветеранов" экспедиции 1946 года - старший препаратор М.Ф. Лукьянова и шофер В.И. Пронин, назначенный бригадиром. Моим заместителем по административно-хозяйственной части был Н.А. Шкилев, выбранный парторгом. Научный персонал составляли младшие научные сотрудники Е.А. Малеев, Н.И. Новожилов и А.К. Рождественский. Препаратор В.А. Пресняков и шоферы экспедиционной автобазы АН СССР Т.Г. Безбородов, Н.П. Вылежанин, И.И. Лихачев и П.Я. Петрунин - все были московскими работниками. В Улан-Баторе в постоянный состав экспедиции вошли и М. Александров (шофер), и сотрудники комитета наук МНР переводчики Очир (Восточный маршрут) и Намнан-Дорж (Южный маршрут). Оба переводчика отличались друг от друга, как небо от земли. Очир (что в переводе с тибетского значит "алмаз") был совсем юный геоботаник, скромный, хорошенький, с круглыми, усыпанными веснушками щеками. Он предпочел национальное дели нашей спецодежде и вначале немного чуждался шумной и насмешливой компании путешественников, но потом освоился и оказался отличным товарищем и работником, близко к сердцу принимавшим все наши удачи, тревоги и трудности. Намнан-Дорж, человек в летах, любил щегольнуть европейской одеждой и ученостью, был недоверчив и подозрителен. Будучи небрежным переводчиком, он несколько раз ставил нас в затруднительное положение и - надо прямо сказать - не пользовался в экспедиции любовью. Восемнадцатилетние рабочие - "ветераны" прошлой экспедиции пошли на военную службу, кроме Жилкина и Сизова. К ним присоединились Коля Брилев и Кеша Сидоров - тоже алтанбулакцы. Но главное ядро рабочих экспедиции 1948 года составили солидные иркутяне, все отличавшиеся крупным ростом и порядочной силой. Николай Баранов - могучий парень с пудовыми кулаками, был отличным плотником и заменил Эглону его верного "ассистента" Павлика. К концу экспедиции Баранову можно было поручать самостоятельную выемку находок и заделку монолитов с костями. Другой иркутянин - Петр Афанасьевич Игнатов - тоже отличался силой и был мастер на все руки, хотя и страдал немного ленцой. Степенный, в очках. Корнилов походил на ученого, имел десятилетнее образование и как-то само собой стал кладовщиком и учетчиком. Среди других рабочих эти три человека сделались нашими главными помощниками. Позднее к рабочим присоединилось несколько монголов, среди которых выделялся Дамдин - коренастый, ловкий и внимательный, он сделался верным помощником Лукьяновой и хорошим товарищем всем нам. За время зимних перевозок характер каждого из шоферов был изучен в деталях. Как ни странно, но и машины вели себя соответственно характеру своих водителей. Поэтому названия машин, увековеченных крупными надписями на бортах по-русски и по-монгольски, появились не в середине экспедиции, как в 1946 году, а еще до выезда в поле. Только "студебекер" - ветеран экспедиции 1946 года - носил свое старое прозвище "Дракон" вопреки совершенно безобидному характеру его водителя Т.Г. Безбородова. Четыре автомашины "ЗИС-5" назывались: "Дзерен" с водителем В.И. Прониным, наиболее искусным из всего нашего состава; "Волк" с превосходным водителем Н.П. Вылежаниным - хитрым механиком; "Тарбаган" - "тупая", неприемистая машина И.И. Лихачева, любитель поспать и в маршруте тянуться в хвосте колонны, ссылаясь на плохой мотор; "Кулан", впоследствии переименованный в "Барса", с водителем П.Я. Петруниным - очень прилежным, но наименее опытным работником. Маленькая легковая машина "ГАЗ-67" вначале не имела водителя. Один из наших рабочих - Александров - оказался опытным шофером и стал ее постоянным водителем. Так, самый высокий человек в экспедиции (Александров был ростом более ста восьмидесяти пяти сантиметров) получил самую маленькую машину, и его огромная фигура, сложенная пополам за рулем, выглядела комично. Так как Иванов в экспедиции было много (включая и начальника), то в отличие от всех них Александров стал называться Иван-Козлиный и с честью носил это прозвище два года работы нашей экспедиции, трудясь все на той же маленькой машине. Базой экспедиции 1948 года стал большой старинный дом какого-то манчьжурского чиновника, еще до независимости Монголии построившего странное двухэтажное здание с загнутыми вверх углами крыши. Верхний, насквозь продуваемый этаж, построенный из деревянных решеток, образовал большой холодный зал. Яркая раскраска резных колонн и золото деревянных драконов совершенно не гармонировали с полумраком и лютым морозом, царствовавшим в помещении. Однако этот зал оказался отличным складом, в котором так удобно было раскладывать и проверять наши большие палатки. Внизу, во дворе, стояли машины и громоздились штабеля досок, брусьев и ящиков. В маленькой сторожке против ворот была устроена механическая мастерская. В большом котле, вмазанном в печку, всегда кипела вода, необходимая для разогрева очередной машины. Нижний каменный этаж дома был занят под жилье экспедиции. Здесь тоже было бы изрядно холодно, если бы не запас отличного налайхинского угля, который в конце концов прогрел это здание, не отапливавшееся уже лет тридцать. Время шло быстро, миновал и "белый месяц" (цагансар) - монгольский Новый год. Солнце, всегда яркое в Монголии, начало заметно пригревать. К первому марта все было готово к нашему отправлению на юг, но перевалы в горах вокруг Улан-Батора еще были закрыты снежными заносами. Вместе с Рождественским, оказавшимся любителем картографии, мы посвятили много времени тщательной разработке и расчету предстоявших перевозок и исследовательских маршрутов. В первую очередь был намечен маршрут в Восточную Гоби, чтобы извлечь скелет неведомого зверя, оставленного экспедицией 1946 года. Во время этих раскопок мы рассчитывали посетить местонахождение Ардын-обо, открытое американцами в 1922 году и давшее несколько очень интересных находок древних носорогообразных млекопитающих и огромных черепах. Карты, приведенные в трудах американской экспедиции, были слишком мелкомасштабны. В описании отсутствовали сколько-нибудь точные указания на географическое местоположение Ардын-обо. Такие указания, как "578 миль от главного лагеря по автомобильному спидометру" при неизвестном расположении этого лагеря и неизвестном направлении маршрута, конечно, не могли считаться ориентирами. Было ли это сделано по крайне небрежному отношению к географической основе исследований или же скорее с умыслом: затруднить отыскание местонахождений, мы сразу не могли решить. После сопоставления самых различных и отрывочных указаний, приведенных в описаниях разных лет работы американской экспедиции, мы все же определили местоположение Ардын-обо в пределах круга диаметром сто километров, что значительно облегчило поиски. Наконец 18 марта 1948 года мы выступили в Восточную Гоби. В горах к югу от Улан-Батора еще лежали большие снежные поля, струи талых вод размягчали дорогу в пониженных местах, и колонна наших машин то рассыпалась, мечась в поисках проезда, то снова выстраивалась в установленном порядке. Жестокий ветер пронизывал насквозь, и участники экспедиции в полушубках, шапках-ушанках и валенках отнюдь не были похожи на гобийских путешественников, открывающих летний сезон. Хмурые тучи преследовали нас почти до Чойрена. Едва вдали над рыжеватыми холмами с редкой и сухой прошлогодней травой показался голубой купол чойренского гранитного массива, как небо на юге засияло по-гобийски ослепительно. От Чойрена начиналась Гоби, теперь уже хорошо знакомая нам. Еще в прошлую экспедицию я полюбил столь непривычную для русского человека страну, и сейчас она приветствовала меня знакомым свистом ветра, свободно несущегося по ее просторам. К вечеру небо вновь стало пасмурным, и мы очутились среди замечательных чойренских скал, в царстве хмурого камня. В вечерних сумерках скалы приобрели печальный голубовато-серый цвет и резко выделялись на светло-желтой сухой траве. Причудливые комбинации каменных форм сменялись по мере движения машины от края массива к его центру, где находился бывший монастырь Чойрен, ныне автостанция. Сначала отдельные камни казались серыми черепахами, расползшимися по степи. Затем плитообразные отдельности скал вставали длинными стенами, как бетонные форты. Иногда вместо фортов - штабеля грязных мешков высотой с двухэтажный дом, сложенные очень правильно. Дальше шли фигуры гигантских животных - лев подпер лапой морду, громадная черепаха всползла на камень или чудовищная змея положила на плиту свою плоскую голову. А слева - самая вершина массива, гребень ощеренных скал, склоны которых как чешуя чугунного дракона. Местами эта чешуя сложена в глубокие складки, местами - точно громадные пушечные ядра завязли в чешуе, не пробив ее. Три извива драконового тела выступали постепенно из земли, образуя главный гребень. Вблизи автостанции на старинных обо и молитвенных плитах - уже знакомые нам указательные знаки: там коленчатый вал автомашины, поставленный торчком, там рулевая колонка или картер заднего моста. И снова, как в прошлом году, огромная юрта с горящей железной печкой, горячий чай и неторопливые разговоры с проезжающими при свете плошки с бараньим салом, крепкий сон под равномерный шум гобийского ветра. А наутро в рассветной полутьме - факелы под моторами разогреваемых машин, мощное фырканье трехоски и сухой треск "ЗИСов". Через два дня наша автоколонна двигалась по светлой щебнистой равнине к юго-западу от аймачного центра Восточной Гоби Сайн-Шанды среди знакомых гор. Здесь уже снег стаял, но трава еще не появилась. Стояла черная монгольская весна. К нам присоединился еще один "ГАЗ-67" с даргой аймака Чойдомжидом, который решил совершить давно уже запланированную поездку в западные сомоны своей области, а заодно посмотреть и нашу работу. От местности Халдзан-Шубуту уже не далеко было до Баин-Ширэ. Там лежал скелет неведомого зверя, который мы с такой горечью оставляли в бурные и морозные дни ноября 1946 года. И снова Баин-Ширэ неприветливо встречало исследователей: с запада зловеще вырастал красно-серый вал песчаной бури, и ясный весенний день быстро мерк. Дорога, проложенная нами на Баин-Ширэ, исчезла бесследно, никаких ориентиров не было на однообразной холмистой местности, поросшей иссохшими пучками черной полыни. Я старался быстрее найти место будущего лагеря, чтобы завтра не возиться с погрузкой и разгрузкой снова и терять почти целый день. Остановив автоколонну, мы вместе с Эглоном двинулись на поиски лагеря 1946 года. Песчаная буря настигла нас. Все потемнело, песок и мелкие камешки взвились в воздух, тусклое багровое солнце едва пробивалось сквозь пыльную пелену. Час и другой мы с Эглоном шли вдоль края поросшей саксаулом впадины, как вдруг внезапно увидели под собой угрюмые обрывы и столбы песчаника, конусы темно-красных глин, наполовину тонувшие в крутящейся пыли. Мы мгновенно узнали место и еще через десять минут стояли над пирамидой песчаниковых плит, обозначавшей место лагеря 1946 года (так называемое "Лагерное" обо). Мы посмотрели друг на друга, одновременно вспомнив проведенные здесь дни. Руки невольно соединились в крепком пожатии: задуманные планы свершились! И как бы подчеркивая торжественность момента, песчаный шквал вдруг затих, и через несколько минут сияние чистого неба осветило заалевшие обрывы. К вечеру усилился мороз, но теперь мы уже не боялись его. Пять больших палаток возвышались на недавно еще пустынном краю обрыва, языки бледного пламени появились из железных труб, и резкий по запаху дымок горящего саксаула витал над лагерем. Стеной стояли выгруженные припасы: ящики с гипсом, доски, брусья, мешки с мукой - все это огораживало лагерь с запада, создавая видимость укрытия от ветра. "Козел", подплавивший в погоне за дзеренами шатунный подшипник, был приведен на буксире с места аварии и теперь, опрокинутый набок, дожидался ремонта. Сумерки уже сгущались внизу, в саксаульной котловине, когда мы с Эглоном спустились к красным буграм. Здесь все оставалось таким же, как в 1946 году. Сложенное нами обо стояло по-прежнему на широкой плите песчаника, увенчавшей конус глины. Теперь оно выполнило свое назначение, и мы разобрали камни, достав оттуда опознавательную записку, которую я взял на память. С чувством полного удовлетворения я уселся на край плиты и скрутил основательную козью ножку. Да и как было не радоваться! Вверху, в лагере раздавались голоса рабочих, высилась гора снаряжения, продовольствия и материалов. Теперь ничто не помешает взять скелет, мирно лежащий у меня под ногами. Задача казалась простой, но будущее показало, что я был не совсем прав. На следующее утро мы начали вскрывать конус красной глины. Тяжелая плита, подхваченная рычагами и десятками рук, полетела с вершины вниз. Рассчитав примерные размеры скелета, мы очертили ступенчатую выемку, которую надлежало выдолбить. Для ведения раскопок решили оставить на месте в лагере большую часть рабочих, Эглона и Преснякова и двигаться налегке на двух машинах на поиски Ардын-обо. Вместе с даргой аймака ранним погожим, но на редкость холодным утром мы двинулись на запад, по знакомой дороге через красную котловину, названную еще в 1946 году "Концом Мира". У гор Дулан-Хара мы углубились в сухое русло и по тяжелому песку вышли на обширный скат в еще не изведанные места. Слабо всхолмленная равнина была усеяна мелким щебнем грязно-белого цвета. Мы видели в Гоби места, гораздо сильнее отражавшие солнечные лучи: соляные озера, солончаки, обрывы белых песков, размывы голубоватых глин. Но еще нигде наши глаза не утомлялись так быстро, не испытывали так сильно слепящего действия света, как на этой ничем не примечательной равнине. Всякий раз, когда мы пересекали эту местность в разные часы дня и разное время года, все без исключения, особенно, конечно, шоферы и мы - геологи, неотрывно наблюдавшие за местностью, всегда испытывали сильнейшее утомление глаз, доходившее до резкой боли. Эта загадка, как и многие другие оптические явления в Гоби, осталась неразрешенной для нас и ждет еще своих исследователей. Долго ехали мы, переваливая через гряды высоких холмов, пересекая полосы барханных песков, пока не добрались до Агаруту сомона ("Воздушный сомон"), где сгрузили бочку с бензином аймачного дарги. Дарга остался здесь ночевать. Гостеприимные жители сомона уговаривали нас последовать его примеру. Вечерело. Отсутствие ветра обещало ночной мороз, и я замечал умильные взгляды, которые бросали некоторые товарищи на теплые, дымившиеся своими трубами юрты. Но грузовые машины шли медленнее "Козла" дарги, и я решил двигаться дальше, чтобы поздней ночевкой обеспечить прибытие в Хатун-Булак сомон ("Ключ госпожи") завтра же. Ночевка действительно получилась поздней, потому что мы ехали через поросшую караганой равнину, пользуясь молодой луной, до полуночи. В темноте участились "посадки" машин в песке при пересечении сухих русел, и мы остановили движение, как явно невыгодное. Скоро складные койки выстроились в ряд с подветренной стороны машин, запылал большой костер, на котором жарился убитый Малеевым дзерен. Морозная ночь загнала нас в спальные мешки в полной дневной амуниции. Утром, пока разогревались моторы, я принялся тщательно осматривать местность в бинокль. Далеко от нас на севере поднималось совершенно ровное плато, восточный конец которого обрывался характерным ступенчатым откосом. Хотя далекое плато даже в бинокль казалось только голубой полоской, этот восточный мыс живо напомнил мне фотографии Ардын-обо, виденные в книгах американской экспедиции. Небо хмурилось, с запада быстро шли сплошной стеной серые облака. Было рискованно пускаться со всеми машинами напролом к удаленной точке, сходство которой с американскими фотографиями могло или почудиться, или оказаться случайным. Я решил продолжать путь в Хатун-Булак сомон, до которого осталось не более сорока километров. Скоро нас догнал аймачный дарга, и мы приблизились к сомону в завывании песчаной бури. Резко похолодало, песок летел вместе с сухой снежной пылью, залепляя лобовые стекла машины. Мы остановились у юрты на краю сомона, и ее деревянная дверь как-то сразу отдалила нас от продолжавшей бушевать снаружи непогоды. Накаленная железная печка распространяла сухое тепло, и мы с удовольствием устроились на кошме, в то время как по зову аймачного дарги в юрту сходились знатоки здешних мест - пожилые араты или совсем уже древние водители прежних караванов. Выяснилось, что название Ардын-обо никому не известно, но что оно, по-видимому, искаженное название Эрдени-обо ("Драгоценность"), находящегося в сорока километрах к югу, недалеко от китайской границы. Американская экспедиция не оставила в здешнем народе никакой памяти о себе. Только один старик припомнил, что слыхал от соседа по кочевке, что там - он показал на север - какие-то люди около двадцати пяти лет тому назад раскапывали "каменных змей". То место называется Эргиль-обо ("Вершина"). Я взглянул на карту. Местоположение Эргиль-обо как будто соответствовало виденному мною утром обрыву плато с характерными очертаниями Ардын-обо. Американцы действительно работали там в 1922 и 1923 годах - таким образом, указанное стариком время совпадало. Скоро появился и проводник, который должен был вести нас на Эрдени-обо. Это был маленький арат в темно-синем дели, сурового, даже угрюмого, облика. Угрюмость проводника, как выяснилось позже, имела вескую причину: он кочевал в районе Эрдени-обо и там совсем недавно был начисто ограблен гоминдановцами. Банда, украдкой перешедшая границу, угнала весь скот, не оставив несчастному ни одного верблюда, и его семья едва добралась пешком до сомона... Буря стихла быстро. При ясном солнце мы поехали по старинной караванной тропе меж огромных серых камней. Дорога оказалась легкой, и мы без труда достигли Эрдени-обо - невысокой горы из древнепалеозойских метаморфических сланцев. В одно мгновение стало очевидным, что никаких ископаемых костей ни здесь, ни поблизости быть не может. Таким образом, версия Эрдени-обо была "закрыта", и оставалось проверить то, что называлось Эргиль-обо. Мы вернулись в сомон за полчаса до наступления новой песчаной бури, которая бушевала всю ночь. Для ночевки нам отвели часть помещения школы, и поэтому мы спокойно встретили завывание разъяренного ветра. На следующий день, едва мы начали грузить машины, из школы выкатилась толпа ребятишек, чтобы посмотреть невиданных пришельцев. Монгольские школы, особенно в Гоби, по существу, являются интернатами. Дети живут там все время занятий, в то время как их родители кочуют со своими стадами, иногда в сотнях километров от школы. Мы подружились с ребятами очень быстро. Эглон открыл ящик с конфетами, и скоро одна из наших машин сделала несколько кругов по сомону, набитая восхищенными маленькими пассажирами. Один паренек по имени Буянтин Томар почему-то привязался ко мне и ходил за мной повсюду, крепко уцепившись за руку. Мальчик оказался одаренным музыкантом и несколько раз играл мне на морин-тологой ("конская голова"), национальном струнном инструменте с длинным грифом. Пронизывающий северный ветер дул нам прямо в лоб, когда мы выехали на старую караванную тропу и повернули по ней к северу. Тропа шла прямо, как стрела, спускаясь в расширявшуюся котловину. За котловиной находилась еще одна огромная впадина, и в нее углом вдвигался восточный конец плато, сложенный из желтых, очень светлых пород. На вершине конечного восточного мыса высилось громадное обо в виде куба, увенчанного маленьким куполом. Эта форма обо встретилась нам впервые, но именно такое обо было запечатлено на американских фотографиях. Теперь уже не было сомнения, что Эргиль-обо, как оно называлось в старину, или Хангай-обо, как называется теперь, и есть Ардын-обо американцев. Проехав шестнадцать километров по тропе, мы оказались у самого мыса плато и сразу узнали окружающую местность по фотографиям. Даже огромное гнездо орла или грифа, прилепившееся с северной стороны под кручей верхней кромки обрыва, описанное начальником американской экспедиции Эндрьюсом, было на месте. Я поднял винтовку и послал пулю в обрыв над гнездом. Вспыхнул огонек трассирующей пули, гулкое эхо раскатилось в обрывистых стенах. Гнездо оказалось покинутым. Наш лагерь расположился под гнездом, у подошвы обрыва, на краю обширной, засыпанной песками впадины. Вдоль нее на запад, насколько хватал глаз, почти прямой линией продолжался обрыв плато высотой не более шестидесяти метров. С первого взгляда стало очевидно, что отложения, слагающие плато, состоят из двух разнородных толщ. Беспорядочное напластование всех отложений по взаимно перекрещивающимся направлениям говорило об их возникновении в русле огромной древней реки. Новожилов, Малеев, Рождественский и я взобрались на плато, ровное как стол, покрытое очень скудной растительностью. Крупная галька, выдутая ветром из конгломератов, усыпала его поверхность. Галька лежала на том же месте, где было дно древней реки, которая текла здесь сорок миллионов лет тому назад, и я ступал по ней со странным ощущением, что иду по дну потока давно прошедших времен. Вдоль края обрыва росли кусты гобийского миндаля правильной полушаровидной формы до метра и более в поперечнике, представлявшие собой плотное сплетение веточек с длиннейшими колючками и редкими мелкими листочками очень темного зеленого цвета. Кусты виднелись издалека на светлой гальке. Разбросанные группами, они производили странное впечатление кем-то посаженных клумб. Уже первые осмотры склонов дали интереснейшие находки: зубы древних носорогов, челюсти каких-то хищников, кости мелких птиц и обломки щитов гигантских сухопутных черепах, очень похожие на современную слоновую черепаху. Целую неделю, с двадцать третьего до тридцатого марта, я провел в лагере на Эргиль-обо. С утра до темноты, с небольшим перерывом на обед, шло исследование обрывов. Двадцать пятого на "Козле" прибыл из Баин-Ширэ Эглон с известиями из главного лагеря. Там было все благополучно, за исключением того, что шофер Безбородов "погорел" - вспыхнул пропитанный бензином ватник во время работы с паяльной лампой. К счастью, дело обошлось без ожогов. Работа над скелетом подходила к концу, хотя и шла очень медленно из-за невероятной крепости породы на глубине. Мы на Эргиль-обо тоже могли похвастаться успехами: были найдены челюсти и черепа разных носорогов, остатки древних хищников - гиенодонов, кости исполинской бескрылой хищной птицы и многое другое. Особенно отличился Новожилов, обладавший не только острым зрением и чрезвычайной наблюдательностью, но и какой-то интуицией в искании костей. Однажды Новожилов и я стояли вместе на краю обрыва плато и рассматривали окружающую местность. Далеко внизу в котловине голубели маленькими пятнами едва заметные бугорки тех же песков, какие выходили в подошве обрыва у лагеря. Новожилов, указывая на эти холмы, объявил, что он намерен отправиться туда, так как "чувствует там добычу". Я ответил, что, по-моему, ходить туда вовсе не следует, а необходимо продолжать поиски дальше к западу вдоль обрыва плато. Новожилов - мой старый товарищ по трудным сибирским экспедициям и многим совместным поездкам - хорошо знал меня... а я - его. Посыпалась быстрая нервная речь на высоких нотах - это значило, что Нестор Иванович в корне со мной не согласен. Добрые голубые глаза посветлели, в твердых выступающих скулах чувствовалось упрямство. Новожилов все-таки выбрал день и отправился в котловину. Вернувшись к обеду, он с торжеством сообщил, что им найдены три черепа титанотериев - странных, огромных носорогообразных животных, живших около пятидесяти миллионов лет тому назад. Обломки костей титанотериев были найдены и американцами. Для нас скоро стала очевидной ошибка американских геологов, которые сочли всю толщу Эргиль-обо однородной. На самом деле здесь были две группы разных отложений. Одна, нижняя и более древняя, отлагалась в каком-то большом озере. На дне этого озера накоплялись отложения светло-серых, голубоватых глин и песчаников. Сюда же приносились остатки титанотериев в виде редких разбросанных костей и черепов. Много позже эти отложения были промыты руслом огромной реки более километра в ширину. Река беспорядочно наслоила грубые пески, гравийники и галечники, окрашенные окислами железа в ярко-желтый цвет. Вместе с песками и галькой во множестве приносились остатки самых различных животных - носорогов, хищников, грызунов, черепах и птиц, которые местами, на разных уровнях этой толщи, образовали довольно значительные скопления. Одно из таких скоплений раскапывалось американской экспедицией примерно на середине высоты обрыва, в четырехстах метрах к западу от конечного мыса. Мы нашли продолжение этого скопления и заложили большую раскопку. Там в страшном беспорядке и в различных положениях залегало около двадцати черепов и нижних челюстей носорогов, кости их совершенно рассыпанных и разбросанных скелетов и редкие отдельные кости хищников. В другом месте с носорогами захоронили остатки энтелодонтов - животных, подобных исполинским свиньям с громадным черепом, но с высокими подвижными ногами и телом, похожим на современного быка. Во всей этой толще не нашлось, да и не могло быть титанотериев - эти звери жили раньше и могли залегать только в нижней озерной толще. Понятно, что открытие Новожилова произвело фурор, и мы сейчас же отправились на место находки. Действительно, Новожилов нашел настоящих титанотериев. На верхушках небольших холмов залегали два черепа и несколько костей. К большому нашему огорчению, этот костеносный горизонт оказался почти совершенно размыт. Уцелело только несколько ничтожных пятнышек серых песков на верхушках холмов, и в них залегали кости. Всех нас потрясло фантастическое чутье Новожилова. Холмы назвали его именем. Остатки титанотериев теперь изучены и оказались принадлежащими новому, ранее неизвестному науке роду - протэмболотерию. Дни шли, количество находок все увеличивалось, и горка ящиков с драгоценной добычей у палатки Эглона росла с каждым днем. Начали дуть сильные южные ветры, невероятно мешавшие во время раскопок, да и ночью не дававшие покоя. Становилось все теплее, первый по-настоящему жаркий день выдался двадцать восьмого марта, когда появились ящерицы и какие-то жуки, а рабочие работали без рубашек. Пора было перебираться в главный лагерь, где подходили решающие дни выемки скелета. Я теперь почти не ходил по обрывам, а занимался сводкой наблюдений, устроив свой кабинет в кабине "ЗИСа". Никто не мешал мне в этой крохотной стеклянной комнатке с видом во все стороны на ровную солнечную степь, по которой медленно ползли сине-серые пятна облачных теней. Ветер слегка колебал уснувшую тяжелую машину и свистел в щелях, но не мог изгнать привычный и приятный запах бензина и резины. Вечером 29 марта, накануне отъезда, я пошел прощаться с Эргиль-обо. Взобравшись на плато, я сфотографировал старинное обо. Обветренные камни, проложенные полуистлевшим саксаулом, побелевшие от помета отдыхавших здесь птиц, свидетельствовали о древности постройки. Вероятно, обо было воздвигнуто более столетия назад и с тех пор указывало путь множеству торговых караванов, когда-то проходивших здесь из Хуху-Хото. Осторожно разобрав камни, я проник в середину верхушки обо и нашел там глазурованный кирпич с оттиснутой в центре цифрой 23 - очевидно, знак опорного пункта топографической съемки конца прошлого столетия. Рядом с кирпичом я положил железную коробку с вложенной в нее запиской об экспедиции и снова заделал разобранную стенку. Когда я спустился с обрыва, солнце зашло. Котловина скрылась в темноте, багровое небо на западе закрывала черная стена плато, и только восточный концевой мыс поднимался надо мной, как нос корабля, освещенный отблесками меркнувшей зари. Что-то загадочное таилось в темном выступе древних пород, выдвинутом в пустынную и молчаливую равнину. Я подумал об остатках древней жизни, скрытых в глубине обрыва, и образы бесконечно далеких времен возникли в темноте передо мной. Эоцен - эпоха расцвета млекопитающих животных на освободившейся от гигантских ящеров земле! Странные звери, в которых как бы смешаны были отличительные признаки всех современных знакомых человеку млекопитающих животных, населяли в то время сушу. На этой заре расцвета млекопитающих неизбежный процесс эволюции еще не выявил наиболее приспособленные к разным условиям существования типы животных. Они появились позже, путем смены бесчисленных поколений и самых различных попыток приспособиться к условиям жизни, обеспечить себе лучшее питание и безопасность потомства. Около шестидесяти миллионов лет прошло со времени окончательного вымирания динозавров до наших дней. Семнадцать миллионов лет длился эоцен с палеоценом. Поразительны звери, находимые в этих отложениях. Гиенообразные кошки, подобные современным хорькам и выдрам, но гигантских размеров, хищники с твердыми, как у собак, когтями, хищники с копытами, травоядные с хищными лапами и с сабельными клыками, слоноподобные животные с длинными клыками и с тремя парами рогов, сумчатые с широкими многобугорчатыми зубами звери, у которых передние ноги были вооружены когтями, а задние копытами - бесчисленное множество необычайных зверей прошло по лицу земли в эоцене. Остатки их сохраняются в горных породах того времени, и ученые постепенно раскрывают тайну этого интереснейшего периода истории животного мира. Отложения эоцена с остатками наземных млекопитающих почти неизвестны на территории Советского Союза. Поэтому здесь, в Монголии, одной из важнейших наших задач были поиски и изучение эоцена. И вот сейчас в выступе Эргиль-обо лежат эти породы... Правда, они относятся к самому последнему периоду эоцена. Но из них по обнаруженным нами остаткам встают стада громадных титанотериев той разновидности, которая известна под именем эмболотериев - таранящих зверей. Это тяжелые животные, больше современных носорогов. На их черепах носовые кости образуют высокие выросты, заканчивающиеся парой тупых рогов. Выросты поднимали ноздри высоко над пастью, и животное могло срывать растения, находящиеся под водой, без задержки дыхания. Стада эмболотериев жили на заболоченных окраинах больших озер, которые были распространены на низменной центральноазиатской суше. После эоцена страна претерпела на севере большие поднятия. Мощные реки докатились сюда с горных высот, возникших на месте современного Хангая, прорезали наслоения эоцена и заполнили образовавшиеся русла отложениями новой эпохи - олигоцена. И сейчас, устремляя взгляд вдаль, на запад, вдоль чернеющего под звездами края плато, я представлял себе, как по берегам этой реки тридцать пять миллионов лет назад обитали многочисленные носороги. Длиннотелые брахипотерии с короткими ножками жили в воде наподобие современных бегемотов, но в то время как бегемот - родственник свиньи, это были настоящие носороги. Свиньи того времени - огромные энтелодонты с чудовищной пастью и телом буйвола - обитали в более высоких местах, на опушках лесов. Широкие болотистые равнины населяли родичи носорогов - аминодонты, в то время как в степи жили странные высоконогие носороги, названные американцами по имени местонахождения ардыниями. Неуклюжие хищники, полугиены-полукошки, находили обильную пищу - молодняк малоподвижных носорогообразных. По примыкающим степям вместе с ардыниями бегали огромные бескрылые птицы. Если страуса снабдить сильными когтями и приставить ему огромную голову с хищным загнутым клювом, то мы получим их подобие. Птицы были опасными хищниками, если учесть, что бегали они, пожалуй, быстрее всех других современных им животных. Целые стада слоновых черепах медленно двигались по берегам реки. Их выпуклые панцири и скелеты особенно часто попадаются в верхних конгломератах в результате гибели от больших периодических наводнений. Так проходили передо мной все древние животные, раскопанные нами за семь дней работы на Эргиль-обо. Огромные черепахи толкались неспешными стадами в сумерках вдоль берегов. Одни высоко вытягивали длинные шеи и, приподнимаясь на передних ногах, доставали съедобные верхушки кустарников. Другие, тяжело ворочаясь, спускались к воде, не страшась внимательных, отливающих красным огнем глаз больших аллигаторов, неподвижно лежавших в мелкой воде у края отмели. Фантазия все обострялась: я чувствовал влажное дыхание реки, слышал шелест и топот бесчисленных зверей, их фырканье, рев, хриплый вой неведомых хищников. Все дальше и шире развертывалась картина прошлой жизни. Но тут... меня позвал Пронин. Обсуждение какого-то вопроса, касающегося машин в завтрашнем рейсе, быстро перенесло меня в настоящее. Нагруженный добычей - еще не просохшими монолитами, образцами пород, а также пустыми бочками, - наш "Дзерен" понесся по знакомой дороге. В лагере остались для завершения раскопок Эглон и Рождественский. Сразу за большими сухими руслами начались пологие холмы, усыпанные коричневой щебенкой. Здесь дорога была особенно хороша, и на прямых спусках Пронин сильно разгонял машину. Внезапно откуда-то выскочил большой дзерен - козел, по обычаю всех травоядных животных пожелавший обязательно пересечь нам дорогу. Чтобы обогнать нас, животное неслось с поистине безумной скоростью. Дзерен бежал с правой стороны, почти рядом с машиной, и я мог хорошо рассмотреть его вытянутую шею, широко раздутые ноздри и скошенные в сторону машины глаза. Наш "Дзерен" в этот момент держал на спидометре семьдесят пять километров, так как дорога шла по длинному прямому спуску. Козел несся огромными скачками - мы отчетливо видели, как задние ноги антилопы закидывались вперед до ушей. Копыта дзерена мелькали так быстро, что сделались невидимыми, как спицы катящегося колеса. Скачка продолжалась около километра или больше, как вдруг козел замедлил бег и повернул в степь, отказавшись от борьбы. Сверху послышался вопль Малеева, но тяжелая машина, естественно, могла остановиться только тогда, когда дзерен был уже вне досягаемости выстрела. После полудня мы увидели впереди горы Дулан-Хара, ограждавшие с юга знакомый нам район Баин-Ширэ. Снова испытали мы странное слепящее свойство серой равнины. Южные склоны гор Дулан-Хара, нацело засыпанные песком почти до вершин, производили мрачное и даже какое-то жалкое впечатление. За ними находилась красная котловина "Конец Мира", откуда совсем близко до главного лагеря на Баин-Ширэ, расположенного так, что его можно было увидеть, лишь подъехав вплотную. Однако звук нашего мотора слышался за добрые пятнадцать километров. Предупрежденные им, товарищи встретили нас стрельбой и веселыми криками. На раскопке скелет вскрыли полностью. Ширина скопления костей оказалась более двух метров, так что нечего было и думать взять его целиком. Скрепя сердце я решил разрезать скопление на две части и взять отдельными монолитами. Только палеонтолог может понять терзания, которые я испытывал, наблюдая, как в прорубаемой канавке под киркой и зубилами крошатся и разламываются прекрасной сохранности крупные кости. Впоследствии выяснилось, что я оказался мягкосердечен - следовало еще разделить первый, получившийся слишком большим монолит. Из трещины красных глин вылез первый маленький скорпион, немедленно уничтоженный. В этих же трещинах нашли множество скелетов маленьких змей и ящериц, а также скопления живых ящериц-круглоголовок, еще не очнувшихся от зимнего сна. Красная глина, которую размачивали для монолита, на солнце приобрела необыкновенно яркий, светло-кровавый цвет, который казалось странным видеть в минеральной массе размазанным по большой поверхности монолита. Гипс, которым заливали края монолита, был серого цвета и по законам освещения Гоби принял интенсивно голубую окраску. Сочетание цветов в монолите стало очень красивым. Работа шла, казалось бы, очень хорошо, но величина главного монолита превзошла наши силы. Когда деревянную раму из толстых брусьев залили гипсом, замазали глиной и на выровненное таким образом дно набили семисантиметровой толщины доски, стало необходимым перевернуть монолит, чтобы заделать его нижнюю сторону. Соединенных усилий всего отряда не хватило. Тогда вниз, в котловину, спустился "Дракон". Монолит зацепили канатами за буксирный крюк машины. Однако веревки оказались плохими, не рассчитанными на "длинную" тягу. Все пять канатов лопнули почти одновременно, и монолит, уже поднявшийся почти вертикально, упал назад. От тяжкого удара большие куски скопления костей вывалились, сотни осколков рассыпались на уступе - катастрофа была горестной и серьезной. Оставалось сделать то, что требовалось с самого начала - разделить неподъемный монолит на два. Теперь это сделать стало легко, но серьезные повреждения и поломки костей потребовали длительного и кропотливого труда препаратов в Москве. Если не считать неудачи с большим монолитом, в целом наши дела шли неплохо: много остатков черепах, хищных и панцирных динозавров упаковывались каждый день в ящики. Я не собирался проводить капитальные раскопки на Баин-Ширэ - исследование Восточной Гоби планировалось у нас на последний, 1950 год работы экспедиции, к сожалению, несостоявшейся. Лишь попутно с извлечением уже найденного скелета производили исследования в прилегающих районах. Зато стоило осмотреть еще раз Хара-Хутул, благо экспедиция располагала большим временем и большим числом исследователей, чем в 1946 году. Я извлек старые дневники, схемы и записи и уселся в палатке обдумывать маршрут. В памяти встали морозные и бурные дни поздней осени 1946 года. Словно откликаясь на эти воспоминания, чистое весеннее небо заволоклось красно-серыми тучами. Налетела страшной силы песчаная буря. Пылевой вал покатился по плоскогорью, померкло солнце, бешено захлопали тенты машин, загудели и затряслись палатки. Я едва успел собрать все драгоценные записи прошлой экспедиции и сунуть их во вьючный чемодан, как палатка с треском разодралась сверху донизу, море песка хлынуло внутрь, раздался треск поперечной стойки, и палатка рухнула. Уже привыкший к таким случайностям, я вылез из нее без особых затруднений. Котловина Халдзан-Шубуту покрылась желтым туманом, среди которого возникали и исчезали плотные крутящиеся колонны песчаных смерчей. Редкие капли дождя высыхали среди несущейся пыли почти мгновенно. Так продолжалось больше двух часов, затем небо прояснилось, пыль перестала лететь, но сильный ветер бушевал до полуночи. Похолодало. Наутро рабочие, до этого дня трудившиеся до пояса голыми, вышли на раскопку в ватниках. Холодная прозрачная тишина окружала наш лагерь - странная для вечно шумящей от ветра степи. К ночи стало еще холодней. Я долго работал в палатке, затем вышел под яркие близкие звезды. В котловине под лагерем царил глубокий мрак. Необъятная темнота и молчание вокруг, только там, внизу, на разрушенных ветром холмах песчаников и красных глин, размеренно и печально кричал сыч. Скоро явились с Баин-Ширэ Эглон с Рождественским, и мы всей научной силой двинулись в горы Хара-Хутил на "Козле" и "Дзерене". Снова, как и в 1946 году, по красной котловине и старинной караванной тропе с белыми обо понеслись наши машины. В этом году Восточная Гоби повсюду была безлюдной: бескормица заставила аратов перекочевать на север. Перекочевками ведали специальные правительственные уполномоченные, заранее распределявшие районы пастбищ. Благодаря этому массовая перекочевка больше не была для гобийцев бедствием. С уходом людей появились дикие животные - там, где два года назад ходили табуны лошадей, мы наткнулись на стадо кабарожек. Машины шли быстро, и расстояние между ними и животными сокращалось. Ярые охотники Малеев и Рождественский уже приготовились стрелять, но тут кабарги резко повернули. Их серые шкуры в высоком солнце казались неясными, будто призрачными. Серыми тенями неслись легкие животные над большими кочками такого же, как они, желто-серого дериса. Кочки почти непроходимы для машин, и преследование пришлось оставить. Впереди нас ожидало еще большее разочарование. Машины быстро приближались к черному гребню Хара-Хутул. Наш "Дзерен" шел впереди, так как я выполнял обязанности проводника. Внезапно на гребне выросли пять архаров. Крупные животные чеканно выделялись на фоне неба. Застывшие, как статуи, высоко подняв головы, животные смотрели на невиданные машины. Мы все тоже видели их впервые, и Малеев растерялся. Ему не пришло в голову, что такие крупные звери могут быть дикими, и он принял архаров за новую породу рогатого скота. Неуверенно подняв винтовку, Малеев выстрелил в гребень горы. Архары исчезли в одно мгновение. Буря негодования обрушилась на наши головы от подъехавших на "Козле" товарищей. А я, признаться, был только рад: уж очень красивы были животные с могучими, точно отлитыми из металла, мускулистыми телами... Набрав воды в роднике, мы поднялись на плоскогорье и расположились там лагерем. Исследователи рассыпались во все стороны и только вечером собрались все вместе. Поразительно теплая и душная ночь была насыщена электричеством. Металлические предметы - болты и запоры на кузовах машин, мушки винтовок - светились слабыми огоньками. Волосы потрескивали под пальцами, а куски кошмы, которыми пользовались для спанья, превратились в электрические конденсаторы. Достаточно было провести рукой по кошме, чтобы вызвать холодное голубое пламя, отчетливо видимое во мраке безлунной ночи. Новожилов, ненавидящий скорпионов и всякую подобную, как он выражался, "нечисть", был озадачен появлением крохотных огоньков, там и сям светившихся из кошмы. Приняв их за глаза бесчисленных скорпионов, он перебрался со своей постелью на крышу "Дзерена". Как он умудрился проспать там, не свалившись, мне до сих пор непонятно. Рождественский утром клялся, что не спал всю ночь из-за Новожилова - ему якобы мешал стук зубов закоченевшего палеонтолога, усилившийся в предрассветном холоде. На следующий день исследования продолжались, принеся много интересных открытий и находок. Особенно запомнились мне гигантские окаменелые пни таксодиев - болотных кипарисов, открытые Новожиловым и Малеевым в глинах северной стороны горы. В промоинах, обрывах и на вершинах холмов эти остатки гигантского леса широко простирали свои корни, рассыпаясь целыми горками окаменелых щепок. Некоторые пни достигали четырех метров в диаметре, выделяясь светло-серыми холмиками среди красноватых песчанистых глин. Этот участок древней почвы, затопленного водой болота, существовавшего здесь около восьмидесяти миллионов лет назад, с востока и юга обрамлялся полосой песчаников. Песчаники заполняли канал, некогда промытый одним из протоков подводной дельты в затопленном таксодиевом лесу. В песчаниках мы нашли огромные конкреции - стяжения из твердого как гранит песчаника, похожие на большие колеса. Внутри каждого "колеса" был заключен отдельный позвонок гигантского ящера - зауропода. Кроме позвонков, встречались отдельные части черепа, массивные кости конечностей кое-где и почти целые черепа хищных динозавров. К сожалению, все это было настолько разрушено выветриванием, что уже не представляло научной ценности. Лишь в одном месте, вниз по течению древнего потока, Рождественский нашел целую глыбу с тазом стегозавра - растительноядного ящера с гребневидными рядами шипов на спине. Теперь мы ясно могли восстановить картину того времени (слои Хара-Хутул относились к нижнемеловой эпохе). Мы отчетливо видели перед собой приморскую низменность, болотистый край которой постепенно погружался ниже уровня моря. На вязком, илистом дне широко простирали свои корни огромные, болотные кипарисы, темной, непроницаемой, увешанной мокрыми мхами стеной уходившие в бесконечную даль. Глубокие каналы почти черной пресной воды прорезали там и сям чащу этих несокрушимых зарослей. Сюда заплывали трупы погибших ящеров - динозавров - как хищных, так и панцирных, которые обитали дальше от берега, на материке, за бесконечными стенами прибрежных лесов, вечно окутанных дрожащим маревом нагретого влажного воздуха. Что происходило там, так же как и где обитали эти динозавры, осталось для нас тайной, ибо в слоях гор Хара-Хутул нет отложений, которые возникли бы там, на материковой стороне лесного барьера. Но с морской стороны этого барьера, там, где сейчас располагались полосы песчаников с костями и остатками растений, геологическая летопись сохранилась. Здесь жили зауроподы - самые крупные ящеры Земли с необычайно длинными шеями и хвостами. Они бродили в воде на прибрежных отмелях, питаясь богатой растительностью. Огромные приливные волны набегали здесь в определенные часы суток на низменные побережья, сметая все мелкое и слабое. Но гигантские зауроподы противостояли этим волнам не хуже таксодиев, глубоко погружая в мягкое дно свои огромные когтистые лапы. И сейчас их кости, разбросанные некогда волнами, говорили нам о прошлом величии древних ящеров... Снова испытал я странное очарование черного гребня в центре горного массива, четкой прямой грядой прочерчивавшего невероятный хаос окружающих размывов. Веселой гурьбой мы вошли в узкое ущелье, прорезавшее насквозь базальтовый гребень, где отполированные ветром вишнево-красные базальтовые скалы в торжественном одиночестве нависали в небе. Чистый и яркий красный цвет лав еще сильнее горел в пламенном солнце и подчеркивался глубокими тенями оврагов. Оказалось, что в 1946 году мы неправильно оценили мощность лежавших под базальтами пород - она была значительно большей, - так же как и тех пород, которые лежали непосредственно выше базальта. Пройдя по ущелью на южную сторону гребня, мы оказались перед хаосом холмов и промоин в котловине у подножия горы. Здесь в прошлую экспедицию мы с Громовым нашли кости динозавров. Над беспорядочной толпой желтых и серых холмиков высились три ряда песчаниковых пластов; они образовали на уступах склона три пояса каменных бастионов с грозно торчавшими навстречу нам зубцами. Здесь было царство орлов - на каждом зубце, на каждой скале важно восседала птица. Еще выше, во впадинах неприступных полированных базальтовых стен, виднелись огромные гнезда грифов... Возвращаясь к машинам, я думал о том, что задача предварительного ознакомления с Хара-Хутул выполнена. В тот же день мы вернулись к раскопкам. В главном лагере на Баин-Ширэ был уже прибран "Малахов курган" на месте выемки скелета, названный так по сходству с разбитым укреплением - хаосу глыб породы, обломков досок, щепок. Оставалось загрузить машины добычей и возвращаться в Улан-Батор. Снова на местах раскопок остались Эглон и Рождественский. Мы никак не хотели мириться с мыслью, что найденные и лежащие тут же на поверхности научные ценности могут остаться невзятыми. "Дзерен" оставался с Эглоном, все остальные машины едва-едва смогли вместить груз. Койки были привязаны сверху на тентах, а ведра и баки для воды укрепили позади кузовов на выдвинутых "ходовых" досках. Ходовыми досками мы называли две толстые доски, которые всегда находились при каждой машине и помещались под кузовом на раме. При помощи этих досок мы преодолевали и пески, и крутые откосы, и рыхлые солончаки. Рано утром 6 апреля мы простились с товарищами. Эглон и Рождественский дали положенный прощальный салют и долго махали нам, стоя перед единственной оставшейся от целого городка палаткой. Оба невысокие, они казались издали почти одинакового роста, но трудно было представить себе более несхожих людей. Худощавый, слегка похожий на японца, сильно близорукий Рождественский славился аккуратностью и выдержкой, почти педантичностью. Рассеянность и вспыльчивость Эглона наравне с его оптимизмом, невзыскательностью и добродушием были притчей всей экспедиции. И сейчас, накануне нашего отъезда, оба схватились в жарком споре. Рождественский справедливо упрекал Эглона за небрежность в этикетировке находок, а тот упрямо продолжал отстаивать свои позиции. Тогда Рождественский обратился к "общественности" и представил на ее суд замечательную этикетку, написанную собственноручно Яном. Этикетка была приложена к тазу панцирного динозавра, найденному Малеевым, и гласила кратко "Саин-Шанда, скелет Малеева". Ян Мартынович решил, что нечего долго расписывать географическое положение и обозначать научное название находки - так звучало короче и внушительнее. Под оглушительный смех Эглон удалился из палатки с видом оскорбленного достоинства... И сейчас, покидая товарищей, мы по-разному представляли себе темы очередных схваток. Вскоре выяснилось, что мы были не правы - оба спорщика быстро пришли к согласию в отношении прекращения раскопок и явились в Улан-Батор буквально на следующий день. За это отсутствие исследовательской терпеливости и стремление носиться с места на место в надежде на крупную удачу мне не раз приходилось упрекать Рождественского, в остальном крайне упрямого и настойчивого, со вкусом настоящего ученого. Рождественский оказался дальновидным, хорошим организатором и сделался впоследствии заместителем начальника экспедиции. Дорога на Саин-Шанду была теперь хорошо знакома, и мы еще в середине дня прошли аймак, остановившись только, чтобы попрощаться с даргой и друзьями из айкома. К северу от аймака, на добрую сотню километров, простерлась равнина с белыми камешками и сухой светло-желтой травой. Слабо-желтая даль этой равнины очень чиста и светла и в то же время живее и теплее снежных равнин. Именно здесь в 1946 году потерпел крушение "Смерч" - одна из наших полуторок, когда у него вышли из строя одновременно генератор, трамблер и аккумулятор. Я подумал, что надо скорее проехать неудачливое место, как бы здесь чего-нибудь не случилось. Мы находились примерно на месте аварии, в пятидесяти километрах от Саин-Шанды. Вдруг я увидел, как шедший впереди "Тарбаган" окутался пылью и стал. Мы с Безбородовым подъехали и по примеру Лихачева полезли под задок его машины. Кожух заднего моста "Тарбагана" был пробит. Черные капли нигрола быстро сбегали на землю. Оказалось, что развалился подшипник сателлитовой чашки. Его обломки сильно повредили ведущую и редукторную шестерни, смяли шлицы левой полуоси. Экстренный совет механиков постановил вытащить обломки и ехать без подшипника, оставив на машине все три тонны груза. Несколько километров прошли с осторожностью и частыми остановками, проверяя нагрев моста, а затем пустились вперед более смело. Я продолжал путь на "Драконе". Его шофер Безбородов, самый старший участник экспедиции, кроме Эглона, был ярко выраженным, точно из романа или из кинофильма, типом старого рабочего-металлиста. Он много повидал, умел сделать из металла все, что угодно, и ко всем перипетиям относился с добродушным юмором бывалого человека. Начиненный смешными рассказами о событиях своей жизни, Безбородов оказался приятным собеседником в долгих часах и днях пути в кабине "Дракона". До Чойрена доехали к ночи, в сильный холод. Рыжий кот на автостанции спал, свернувшись в комок. Это нам показалось плохой приметой, и мы вылили на ночь воду, что, впрочем, помогло быстрее завести машины. "Тарбаган" был разогрет первым и отправлен вперед. Остальные ("Волк" и "Дракон") выехали на два часа позже и к пяти часам были на перевале к Улан-Батору, так и не догнав "Тарбаган". На самой окраине Улан-Батора у нас кончился бензин - мы шли на последних каплях. "Тарбаган" прибыл полтора часа назад, еще раз доказав неимоверную прочность наших машин "ЗИС-5". Никогда раньше я бы не поверил, что машина с полным грузом сможет пройти четыреста километров при таком состоянии заднего моста! В Улан-Баторе мы сразу же начали готовить машины в поход к главной цели текущего года работы - котловине Нэмэгэту. Надо было снова создать базу в аймаке Далан-Дзадагад и попутно произвести раскопки в Баин-Дзаке. Мы перешли на летнее положение, сдав "маньчжурский дворец" Комитету наук. Теперь у нас остался лишь маленький домик в Государственном музее. Тут же во дворе огромный сарай был отведен под наш склад. Рядом с сараем уже поднялся штабель ящиков - вполне реальные результаты восточногобийского похода - около четырнадцати тонн сборов по древним млекопитающим и верхнемеловым динозаврам. Малеев заболел сердечной недостаточностью, и его участие в дальнейших работах было поставлено под сомнение. Все же он хотел съездить посмотреть Южную Гоби. Пришлось разрешить ему короткую поездку туда. Нам всем было жалко расставаться с отличным работником, но мы понимали, что наш долг - настоять на возвращении Малеева на Родину. Все остальные теперь ехали в Гоби. Мы расстались и с нашим симпатичным переводчиком Очиром. От Комитета наук нам прикомандировали постоянного переводчика Намнан Доржа, который доставил, однако, впоследствии нам немало неприятных минут, будучи человеком старого склада, с не изжитыми еще националистическими тенденциями. Наконец все переустройства и ремонт были законченны. Двадцатого апреля все шесть машин ушли в южногобийский аймак Далан-Дзадагад, попутно забросив раскопочный отряд на Баин-Дзак. Двадцать шестого апреля машины вернулись в Улан-Батор за второй порцией груза и, сменив три сломанные рессоры, тридцатого апреля вместе со мной и Малеевым выехали снова в Южную Гоби.

Глава вторая ШТУРМ НЭМЭГЭТУ

Научились ли вы радоваться препятствиям?

Надпись на одном из высочайших тибетских перевалов

Снова под колесами машин стлался длинный шестикилометровый путь до аймака Далан-Дзадагад. Майская Гоби сильно отличалась от осенней. Весело выглядели огромные зеленые пятна свежей травы, разбросанные среди моря сухой и желтой, перезимовавшей растительности. Появились низенькие кустики с густыми скоплениями ярко-синих цветов, издали похожих на колокольчики. Эти кустики на серой каменистой солнечной равнине мелькали мимо несущейся машины, как вспышки синих огоньков. Разрушенные выходы базальтовых пород образовали черные пятна и полосы на поверхности степи. Днем в высоком солнце, когда серый щебень пустыни кажется синим или голубым, эти породы из черных превращаются в густо-фиолетовые. Острые фестоны таких фиолетовых бугров вонзаются в желтую ширь равнины. За Мандал-Гоби торчали многочисленные камни, серо-голубые, а не темные, как в Чойрене. У Дагши-Гуин-худука ("Колодец трудной доступности") плоская глинистая котловина окрасилась в светло-кофейный цвет. На ней ярко голубели пятна, полосы и извивы прошлогодней полуистлевшей травы. Дальше на юг вновь появилась черная щебенка, а красная глина котловин пламенела в вечернем солнце, образуя черно-красный узор равнины. Иногда все кругом становилось черным, и только дорога, на которой снесен щебень и обнажена глина, вилась красной лентой в темную даль. Поражала жалкая покорность перекати-поля - это тени растений, обреченно несомые в неизвестную даль свирепым ветром пустыни. В разрушенном монастыре Олдаху-хид все расписные деревянные постройки, виденные нами в 1946 году, бесследно исчезли. Цепь субурганов - белых башенок на кубических основаниях - по-прежнему стояла у края темно-серой, поразительно плоской и безотрадной равнины, а позади - цепь голубых гор и красное запыленное небо с низкими тучами. Иногда шедший позади "Волк" перегонял мою машину. В окошечко кабины виднелось "командирское" лицо Малеева, похожего на английского генерала, приветливо махавшего рукой. Я с беспокойством наблюдал за ним - его мучили приступы сердечной болезни, из-за которой теперь нам приходилось отправлять его в Москву. - Ну как? - бодро спросил я Малеева на очередном "перекуре". Он помрачнел и принялся тереть ладонью выбритую до синевы щеку. - Болит и временами лезет к горлу! - ответил Малеев, подразумевая сердце. - Напрасно поехали! - тревожно отозвался я. - Ведь врачи запретили... - Да надо же посмотреть хоть Южную Гоби... А дальше - видно, не судьба! Может быть, на следующий год?.. На следующий год Малеев снова участвовал в экспедиции. Наученные горьким опытом, мы берегли от физической работы товарища, и он развил бурную деятельность, начальствуя раскопками в Западной Гоби и в грозном Нэмэгэту... Первое мая мы встретили в гигантской щебнистой впадине к северу от аймака. Страшные шквалы песчаной бури заставляли порой содрогаться наши тяжелые машины. Желтый песчаный туман заволок все вокруг. По равнине неслись густые желтые облака и смерчи, взвивающиеся в низкое серое небо. Из-под колес машин резко забрасывались вбок длинные хвосты песка. В щелях кабины над ухом - наглый, издевательский свист ветра на высоких нотах. Но, когда мы на следующий день подъезжали к Баин-Дзаку, тишина, покой и прозрачность воздуха были поразительны. При спуске с края щебнистого плато красные обрывы Баин-Дзака, прозванные американцами "пылающими утесами", в дневном солнце были не красными, а цвета червонного золота. Нагретый воздух на черном щебне в дне котловины стелился вокруг утесов как бы голубеющей водой. Получилось красочное зрелище золотого замка с высокими стенами и башнями, стоящего посредине мутно-голубого озера. Еще в аймаке мы получили записку от Эглона, извещавшего о находке нового "неведомого зверя". Вручив товарищам почту и обменявшись несколькими словами, я поспешил посмотреть находку. У подошвы красных стен, на верхушке небольшого холмика, лежал на брюхе скелет невиданного динозавра, около четырех метров длины. Толстые ребра, словно обручи, опоясывали необыкновенно широкое и плоское тело, короткие лапы были подогнуты под брюхо, а вытянутый струной хвост заканчивался широкой костной лепешкой из двух секирообразных шипов. Хвост был сплошь оплетен окостеневшими сухожилиями и усажен с боков длинными шипами. Отдельные шипы усеивали все тело животного и обрамляли лапы с наружной стороны. Это животное, оборонявшееся от нападений хвостом, превращенным в ударную булаву, принадлежало к панцирным динозаврам. Найденный нами экземпляр еще не имел сплошного костяного покрытия, как более поздние панцирные динозавры - анкилозавры, выкопанные нами в Баин-Ширэ. Это был предок анкилозавров, и потому красные пески Баин-Дзака должны считаться более древними, чем пурпурные глины Баин-Ширэ. Новый динозавр получил впоследствии от описавшего его Малеева наименование сирмозавра, что значит "ползающий ящер". Он обитал в сухих местах и, вероятно, находил себе убежище, закапываясь в песок. По общему строению тела новый динозавр очень походил на фринозому - шипоносную жаботелую ящерицу современных мексиканских пустынь, не только внешним обликом, но и образом жизни. Я сразу же понял, что мы натолкнулись на неведомого до сих пор ящера. Кости скелета оказались чрезвычайно хрупкими и при неосторожном прикосновении рассыпались в зернистый белый порошок. Очень осторожно мы вырезали из рыхлого песчаника, или, вернее, плотного песка, в котором лежал скелет, почти правильный куб. Эглон тщательно заделал его в монолит около четырех тонн весом. Хвост отделили и заключили в длинный ящик. Впоследствии этот монолит, укрепленный поперечными ребрами и окованный железными наугольниками, выдержал все перегрузки. Скелет сирмозавра выставлен сейчас в Палеонтологическом музее Академии наук СССР. Здесь же были найдены остатки и других ящеров - предков рогатых динозавров - протоцератопсов, а также разной формы и величины яйца, принадлежавшие небольшим динозаврам. Особенно тщательному исследованию мы подвергли палеоценовые отложения Гашато. Эти отложения, открытые американцами, мы посетили в 1946 году, но неудачно. Палеоцен - эпоха в самом начале третичного периода, непосредственно следующая за меловым, когда на всей Земле еще господствовали исполинские пресмыкающиеся, а редкие и мелкие млекопитающие не играли значительной роли в наземной жизни. В палеоцене уже только млекопитающие представляют собой господствовавшее население материков. Гигантские ящеры исчезают с концом мелового периода. С этих пор на Земле продолжают существование только таящиеся в своих древних убежищах жизни пресмыкающиеся - крокодилы и черепахи. Между палеоценом и верхними слоями мела проходит рубеж великого перелома в истории животного мира. Действительно, в палеоцене мы находим только млекопитающих и сразу все главные их группы, включая даже летающих зверей - рукокрылых и линию предков человека - приматов. Везде, во всех странах мира, палеоценовые отложения представлены слоями незначительной мощности. В каких-нибудь шестидесяти - ста метрах слоев глин и песчаников палеоцена заключены документы начальной истории всего разнообразнейшего и обширного класса высших по организации животных - млекопитающих. Поэтому очевиден крупнейший научный интерес палеоцена. Если добавить к этому, что на всем обширном пространстве территории СССР нет материковых отложений палеоцена с остатками ископаемых животных, то станет понятным наше старание исследовать возможно подробней палеоцен Монголии. Можно понять и наше разочарование. Область развития палеоцена близ колодца Хашиату была по площади очень невелика: несколько холмов и ряды низких бугров - совершенно голых, без всякого растительного покрова. Они сложены красно-фиолетовыми, удивительно сильного и яркого цвета глинами. Вся местность из-за темного цвета палеоценовых пород имела угрюмый облик, оживлявшийся горящими на солнце алмазными огнями многочисленных кристаллов гипса. Костеносный слой Гашато, залегавший на поверхности пурпурных глин, оказался почти нацело размытым. Только отдельные кости, обломки черепов, челюсти и зубы, сильно поврежденные выветриванием и окремнелые от продолжительного лежания на поверхности пустыни, - все, что осталось от местонахождения. Раскопки закладывать было негде - ученые опоздали на несколько тысяч лет. Нам оставалось собрать еще то, что уцелело, и в дальнейшем искать подобные же отложения в других местах Гоби - там, где костеносные участки могут оказаться неразмытыми. Все же наши сборы оказались интересными. Среди них профессор К.К. Флеров описал новое животное, предка древних корифодонтов, представлявших собой нечто среднее между бегемотом и носорогом и очень распространенных в эоцене Северной Америки. Считалось, что корифодонты с Североамериканского материка проникли в Европу. Наши же находки говорили о том, что корифодонты скорее всего произошли из Азии. Не менее интересной была находка небольших древних копытных, принадлежавших к отряду южных копытных, или нотоунгулат. Эти животные были известны только на Южноамериканском материке (если не считать одной находки в Северной Америке), и до последнего времени в науке существовало мнение, что их развитие было совершенно отличным от европейско-азиатского животного мира. Находка нотоунгулат в столь древних отложениях Центральной Азии определенно говорит, что эти животные пользовались широким распространением. Иными словами, вся история развития разных групп млекопитающих представлялась теперь в совершенно другом свете, чем это казалось по прежним палеонтологическим данным. Эта неполнота данных геологической летописи обещает в будущем еще множество самых интересных и неожиданных открытий. Четвертого мая из аймака пришли машины, забравшие все накопленные материалы. На следующий день мы наметили выступление на Нэмэгэту. Управились с погрузкой только к вечеру и тронулись уже ночью. При свете фар долгая ночная езда вызвала, как часто бывает, ночной мираж. Казалось, что стеклянная клетка кабины, открытая сверху прямо в черное небо, качается где-то посредине моря мрака. Шедшая впереди машина в освещении фар будто неслась по узкой аллее под сводами уходящих ввысь деревьев. На следующий день мы встретились с нашим старым проводником Цедендамбой, который опять ехал с нами в Нэмэгэту. Чистая, покрытая светлой, вышитой кошмой юрта стояла на западной окраине аймака. Вся семья Цедендамбы была в сборе. Старик отец и жена помнили меня и Эглона еще по первой экспедиции и приветливо принялись угощать кумысом и кислым крепким сыром. Дочь Цедендамбы за два года превратилась в прехорошенькую девушку, отлично сознававшую свое обаяние. Это чувствовалось по кокетливо-скромным взглядам ее блестящих узких глаз в сторону более молодых участников экспедиции - сопровождавших нас Преснякова и Брилева. Колонна двинулась на юг в необычайно пасмурный день. В горах Гурбан-Сайхан шел непрерывный, совершенно осенний русский дождь. Нам не повезло в новом маршруте. Едва мы поднялись на перевал, как у "Дракона" выплавился подшипник второго цилиндра. Чтобы не задерживать колонну, Безбородов - водитель "Дракона" - был оставлен с двумя рабочими для ремонта. Игнатьев и Брилев хлопотали, растягивая брезент, а Безбородов деловито устраивался под машиной, чтобы выпустить масло и снять картер. Если бы им почему-либо не удалось отремонтировать машину, то наша колонна на обратном пути из Нэмэгэту должна была отбуксировать "Дракона" в аймак. Распрощавшись с остающимися, мы двинулись дальше. Черные стены ущелья разошлись, окаймляя дугой широкое, поросшее ковыльком плато замечательно чистого цвета слоновой кости. Плато опоясывало сухое русло с синеватой галькой, а выше поднимались четкие, как будто нарисованные тушью горы. Низкие тучи сидели над перевалом, окутывая зубцы и пики клочьями тумана. Пустыня издавала резкий запах намокшей пыли, а по ущелью тянуло полынью - запахом, еще по-весеннему слабым, но необычайно свежим и бодрящим. За вторым перевалом шли широкие, удивительно ровные плоскогорья. Они поросли низкой желтой травой и создавали впечатление необыкновенно светлого простора и шири. Между желтой травой проглядывали участки обнаженной серой щебенки - голубоватые узоры на ярко-желтом фоне. Дальше выступала красная глина, и ярко-красная дорога горела перед носом машины на солнечно-желтой равнине. За Хонгор-обо сомоном могучие ветры нанесли поперек старой караванной тропы длинные гряды песка, но дружная работа всех участников экспедиции (от этой трудовой повинности был освобожден только Эглон) помогла быстро преодолеть препятствие. Уже к ночи мы въехали в каменный хаос у Цаган-Дерисуни-хурала, серые вершины которого ощерены и иззубрены острыми камнями. Какой-то злобный вид местности усугублялся мрачностью чрезвычайно зазубренного хребта Цзолэн на заднем плане - моря вздыбленных каменных волн. Опять машины бросало, корежило и окутывало пылью на откосах и подъемах бесчисленных сухих русел. На следующий день продолжалось то же самое, ибо зона сильно размытого мелкосопочника протягивалась далеко к западу от бывшего монастыря. В довершение затруднений с утра начала бушевать песчаная буря страшной силы. Без солнца Гоби стала угрюмой и печальной. Рев ветра был так силен, что мы могли переговариваться только криком. Огромные смерчи неслись повсюду. При их приближении все исчезало в облаках песка. Тупые носы машин зарывались в клубы песка, как в воду. Я намеревался проехать в Нэмэгэтинскую котловину не с юга, как в 1946 году, а с востока. Если бы удалось проложить туда дорогу, то наш путь проходил бы мимо еще одной группы местонахождений динозавров - у горных массивов Гильбэнту и Сэвэрэй. Поэтому, проехав двадцать пять километров от монастыря, мы повернули на север по старому автомобильному накату, когда-то шедшему в сомон. В настоящее время Сэвэрэй сомон перекочевал на другое место, и старый автомобильный накат окончился через тридцать пять километров. Мы попали в хаос сухих русел и промоин и двигались со скоростью пять километров в час. Пять часов пробивались мы так, пока не решили повернуть назад, не усмотрев впереди никакого облегчения. Накатать сносную дорогу через эти русла все равно было невозможно, а если мы бы ее и сделали, то погубили бы машины. Пришлось вернуться к старому пути, через Ноян сомон. Буря продолжала свирепствовать. Последние холмы мелкосопочника Цаган-Дерисуни усыпаны необыкновенным, апельсинового цвета, песком. Будто неведомо откуда, из мрачных туч, солнце осветило серые бока холмов. Мягкая трава униженно сгибалась под ветром, а жесткие колючки надменно стояли и, не дрогнув, выдерживали шквалы. Из наблюдений над растительностью в бурю становился понятен смысл чрезвычайной жесткости пустынных кустарников. Ближе к Ноян сомону, там, где дорога шла по гребням гранитных хребтиков, неистовые шквалы несли поперек дороги длинные струи песка. Переваливаясь через выпуклую поверхность гребня, стелющиеся песчаные струи взвивались в воздух. Тогда дорога исчезала в их призрачном полете над землей, и приходилось ехать с большой осторожностью. Перед Ноян сомоном, на спуске, масса несущегося песка заполнила все ущелье. Казалось, что машины спускаются в стремительную желтую реку. К ночи буря стихла и выпал снег, но мы надежно укрылись в помещении школы в Ноян сомоне. Здесь мы взяли напрокат большую юрту. Юрта со своим жестким каркасом и плотной оболочкой из кошмы устойчивее, чем палатка, более непроницаема для пыли и не так прогревается. Нам совершенно необходимо было иметь какое-то помещение для научных работ, записей, изучения коллекций, фотолаборатории, которое было бы защищено от назойливых гобийских ветров. Юрта сослужила нам верную службу, и мы не могли нахвалиться своей догадливостью. Нас встретили в Ноян сомоне как старых друзей. Директор школы, заменявший в сомоне начальство, уступил нам под склад незаконченный домик на краю сомона. По-прежнему стояли вокруг странные черные горы и каменные холмы с необычайно острыми, похожими на ежей, торчащих из-под земли, вершинами. Этот суровый вид местности не мог отнять какого-то домашнего ощущения. В 1946 году Ноян сомон показался нам краем света, а теперь это был обжитой дом перед большими неисследованными пространствами Заалтайской Гоби. По знакомой дороге мы вышли в котловину Нэмэгэту, прямо напротив горы Гильбэнту, отсюда повернули на запад и выехали на бэль, сплошь покрытый цветущими синими ирисами. Здесь проводник Цедендамба при моем попустительстве совершил грубую ошибку - попытался спрямить дорогу и повел нас вниз, на дно котловины, держа курс прямо на Нэмэгэту. Мы оказались в песках, поросших тысячелетними саксаульниками. В довершение беды поднялась песчаная буря. Машины упорно пробивались сквозь бурю, пески и саксаул, наполняя всю долину воем своих моторов. Я повернул колонну к югу, на более твердый участок бэля, но затем тоже уклонился вправо, и мы уже в сумерках опять попали в заросшую саксаулом впадину. После ночевки у высохшего колодца мы с Эглоном оставили всех свертывать лагерь и выехали вперед на "Козле". Быстро нашли свои следы 1946 года и подъехали к останцу "Первому" при ужасающем ветре. Вначале я думал ставить лагерь здесь, но потом решил все же спуститься в сухое русло и проникнуть в Главную котловину. Это решение, продиктованное страхом перед западными ветрами, все же не было совсем правильным. Хотя расположение Центрального лагеря внутри костеносного массива Нэмэгэту значительно ускорило работы по раскопкам, но стоило нам большого износа машин и пережога горючего, так как пробиваться последние несколько километров по сухим руслам к Центральному лагерю было невероятно тяжело. Сколько раз мы, поджидая машины из маршрутов или из Улан-Батора, подолгу слушали надсадный вой передач, пока машина подходила по бесчисленным изгибам сухих русел к лагерю. Теперь, набравшись опыта, я знаю, что надо было бы поставить Центральный лагерь у края оврагов и ущелий Нэмэгэту, там, где к нему можно было легко подъехать. Транспортировать рабочих и снаряжение к местам раскопок надо было на одной, сравнительно легкой машине, имея для этой цели, скажем, полуторку. Но всему этому мы научились позже, а сейчас прибыли в Главную котловину и выгрузились над сухим руслом, найдя просторную площадку, которую не затопило бы возможное наводнение. Борясь с адским ветром и холодом, мы поставили юрту и палатки. Сразу стало уютно. Лихачев с Лукьяновой, тайно сговорившись, сервировали большой стол, даже с цветами. Вся экспедиция собралась в юрте за обедом, и мы выпили за благополучное достижение трудной цели в канун Дня Победы. Первый рейс по бездорожью в Заалтайскую Гоби несколько деморализовал еще не привыкших товарищей. Однако стоило поглядеть на небрежно развалившегося на своей койке Эглона с раскрытой почти до пояса голой грудью и со счастливым лицом наслаждавшегося крепчайшим чаем, чтобы приободриться. На следующий день, когда Цедендамба, отправившийся на поиски колодца, не нашел его, а в лагере осталось не более ведра воды, произошел переполох. Я знал местоположение еще двух колодцев, но они были труднодоступны. Поэтому я послал Рождественского вторично искать тот колодец, который не нашел Цедендамба, так как он был наиболее близким - всего в четырнадцати километрах. Рождественский нашел колодец и почувствовал себя спасителем экспедиции. Я не стал его разочаровывать, но это сделал менее щепетильный Эглон. Весь этот день мы с Новожиловым провели в поисках воды близ лагеря. Искали мы и по всем правилам гидрогеологической науки, и по приметам гобийских аратов. По последнему способу рыли ямы и ставили на дно их опрокинутые чистые фарфоровые чашки. Если бы дно чашки наутро оказалось отпотевшим, то это означало, что вода будет. Но чашки оставались сухими, и наши геологические заключения совпали с народными приметами. Во второй половине дня пошел снег, быстро растаявший и оставивший на саксаульных равнинах запах влажной пыли и глины. Чем-то родным повеяло от этой сухой и сожженной чужой земли. К вечеру мы забрались с Новожиловым на восток от Главного лагеря. Здесь, посреди небольшой впадины, густо поросшей эфедрой с ее характерным аптечным запахом, высился круглый останец красноцветных меловых пород. Причудливые формы выветривания окаймляли его двумя рядами полуобвалившихся стен и венцом тонких башенок. Новожилов с его поэтическими склонностями, любивший давать наименования еще с первых наших совместных с ним экспедиций по "белым пятнам" Сибири, назвал останец "Островом Развалин". Впереди "Острова Развалин" стояла отдельная скала со ступенькой наверху, удивительно похожая на трон. Новожилов взобрался туда и развалился на троне с цигаркой в руке, и я сфотографировал его как владыку этих призрачных городов и дворцов. В лагере нас ждали приятные новости. Эглон нашел скелет гигантского хищного динозавра, а Пронин открыл к югу от лагеря целое поле, усыпанное костями. Следующий день я посвятил дальнейшему обследованию восточной части местонахождения Нэмэгэту. Выяснилось, что масштабы местонахождения в 1946 году мы преувеличили. Исполинский массив красноцветных меловых отложений не был повсюду костеносным. Скопления костей и скелетов залегали в пределах огромного древнего русла, врезанного в массив пустых мертвых песчаников. Это русло было участком подводного выступа дельты древней реки, далеко выдвинутого в море от побережья. Сюда сносились течением трупы динозавров, крокодилов и черепах, которые отлагались здесь вместе с песками, гравийниками и конгломератами, заполнявшими промоины русла. В настоящее время от русла уцелел отрезок около восьми километров длины и полутора - двух километров ширины. С юга русло ограничивалось склоном бэля в котловину, сзади, с севера, все меловые породы срезались стеной поднятия хребта Нэмэгэту. Однако, несмотря на эти "сократившиеся" размеры, местонахождение Нэмэгэту оставалось колоссальным по количеству, сохранности и разнообразию заключенного в нем материала. Только Тендагуру в Восточной Африке, в котором захоронено множество скелетов исполинских зауропод, может сравниться с Нэмэгэту. Во всяком случае, прежде не было даже предположений о местонахождениях подобного масштаба в Монголии. Новожилов и Рождественский отправились на "Волке" в разведку к востоку, на Гильбэнту, или "Гибель ту", как уже успел придумать Новожилов. Вообще Новожилову вначале очень сильно не понравилась Гоби, особенно ее ветры, пески и скорпионы. Поэтому Нестор Иванович заодно со своим шофером Лихачевым придумали соответствующие наименования для здешних мест: Гильбэнту была названа "Гибель та", Нэмэгэту - "Гибель эта". Позднее, когда нам всем сильно надоело долгое сидение в мертвых и жарких ущельях Нэмэгэту, мы согласились на другое название - "Невмоготу". Начало работе было положено, число новых находок все увеличивалось, начались и раскопки огромного ящера. За необычайную удачливость в находках Новожилову было присвоено почетное звание "Соколиный Глаз", а Пронину - "Орлиный". Я выехал обратно в Далан-Дзадагад на пустых машинах за второй партией груза. Предстояла серьезная задача - найти мало-мальски сносную дорогу, так как от этого зависел успех работы. "Дракон" не прибыл в Нэмэгэту, и никаких сведений о нем не было. Нужны были срочная помощь и розыски. Мы решили пересечь котловину прямо на юг и подняться как можно выше на бэль южного борта нэмэгэтинской впадины, с тем чтобы миновать пески центра котловины. Там действительно дорога оказалась более или менее твердой, но на бесчисленных промоинах и мелких руслах пустые машины неистово трясло. После каждых пятнадцати - двадцати километров такого пути приходилось останавливаться и делать передышку, так как начинали болеть внутренности. - Это что ж, Иван Антонович, - приставал ко мне Лихачев, пытаясь пригладить пятерней свои торчавшие ежиком волосы, - так и будем все время ездить? Тогда пропали!.. Пронин лениво щурился и не отрывал взгляда от дымных, спадавших в котловину бэлей. Бригадира-ветерана грызла та же самая тревога, что и меня: где найти сколько-нибудь сносный путь по бездорожью? Живой и насмешливый Вылежанин пугал легковерного Лихачева самыми фантастическими вымыслами вроде предстоящей прокладки дороги прямиком через горную цепь. Лихачев, устрашенный первым знакомством с песками, бурями и скалистыми ущельями Южной Гоби, невольно поддавался грозным посулам и уныло апеллировал ко мне. Тогда входили в игру и мы с Прониным, подтверждая домыслы Вылежанина. Но на сердце у меня было невесело. Надеяться, кроме как на самих себя, ни на кого не приходилось. Поиски пути в громадной межгорной котловине в тысячи квадратных километров, безвестной и труднопроходимой, становились игрой случая. Времени на поиски не было: вместе с ними приходилось развертывать и раскопки... На равнине, против горы Хугшо - величественной высокой пирамиды, - показалась довольно крупная серая птица - саксаульная сойка. Она нахально и неторопливо бежала перед машинами. Охотники, особенно Вылежанин, открыли стрельбу, но птица по своей окраске была почти неразличима на гобийском щебне. Истратив зря патроны, Вылежанин обозвал птицу "приманкой" и отказался от дальнейшей охоты. Надо признаться, что и я не устоял от искушения и сжег напрасно три патрона. Перед устьем сквозного сухого русла нам заградили путь пески, и дорога сделалась настолько тяжелой, что нечего было и думать соваться сюда с гружеными машинами. Точно так же тяжел был путь и по сухому руслу, который отсюда, из котловины, шел в подъем. Немудрено, что мы с Прониным начали метаться с одной стороны ущелья на другую и внезапно нашли караванную тропу. По ней мы выехали наверх, на гребни окружающих гор, потом на плато и остановились в недоумении. Солнце уже садилось за хребет Тосту-нуру, впереди нас тянулись небольшие пологие хребты, упиравшиеся на юге в крутой зазубренный склон Хана-Хере. С крыши "Дзерена" я долго рассматривал местность в бинокль. На юг, под самый хребет, по черной поверхности плоскогорья шла верблюжья тропа. Мы находились значительно выше уровня сухого русла, и я боялся спускаться в него, так как все боковые долинки были или слишком круты, или узки для машин. Я решил проехать по тропе. Спустившись вниз с крутого уклона, мы оказались у одинокой юрты. Обитавший в ней арат едва не обмер от изумления, когда в вечерних сумерках с высоты пустынного плоскогорья внезапно с ревом съехали четыре трехтонки. Мы оказались у самой автомобильной дороги, однако возвращение назад с грузами по этой тропе было немыслимо. До сомона оставалось всего тридцать километров, но на пути было одно опасное место. Узкая и глубокая промоина пересекла дорогу за небольшим холмиком - результат прошлогоднего ливня. Дорога обходила промоину справа, но новый отворот был плохо виден в тусклом свете слабых фар "ЗИСа-5". Шедший передовым "Тарбаган" влетел по старому накату на холм и отчаянно затормозил у самого края обрыва. Еще немного - и машина легла бы бесформенной грудой на дне ущельица на глубине десяти-двенадцати метров. Мы тут же заложили старую дорогу большими камнями, чтобы избежать повторения подобных приключений в будущем. В Ноян сомоне не было никаких сведений о пропавшем "Драконе". Мы строили самые различные предположения, но все оказалось, как всегда, проще. Едва мы на следующее утро отъехали десять километров от сомона, как увидели с холма среди больших песчаных кочек зеленую крышу "Дракона". Оказалось, Безбородову не хватило бензина, чтобы дотянуть до сомона, и наш всегда спокойный Тимофей Гаврилович решил мирно дожидаться подмоги у ближайшего колодца. Безбородов думал, что сомон находится очень далеко, и все трое с чисто азиатским терпением сидели здесь в кочках, питаясь несоленой картошкой. Мы оставили "Дракона" со всем грузом в Цаган-Дерисуни и к вечеру прибыли в аймак. Так приятно было слушать завывание песчаной бури в крепком глинобитном доме нашей базы. Особенно уютно было сидеть ночью и писать при ровном пламени свечей, без вечного трепыхания бумаги под рукой!.. Только 15 мая, забрав весь лес, снаряжение и восемь баранов, мы рано утром выехали обратно в Нэмэгэту, Теперь нам больше повезло с дорогой - сухое русло объехали стороной: мы нашли вторую тропу, уходившую в боковое ущелье на северо-запад от сквозной долины. Она шла по холмам в предгорьях хребта Тосту. Место здесь было неожиданно открытым и веселым по сравнению с угрюмой, душной котловиной Нэмэгэту. Черные холмики заросли темно-зелеными кустами гобийского миндаля, а между ними извивались светлые полосы дериса. На выходах ключей зеленели обширные пятна свежей и мягкой, совсем невероятной для Гоби травы. Этой тропой мы доехали до ключа Даба ("Перевальный") с кристальной быстротекущей водой и здесь наполнили две бочки воды для Центрального лагеря. Тропа шла и дальше к западу, вдоль гор, но, проехав по ней еще около десяти километров, мы попали в грозный каменный хаос южной стороны горы Хугшо. Впереди высился ряд конусовидных гор с усеченными вершинами, на которых выступали широкие черные башни со столбчатыми отдельностями базальта. От подножия Хугшо протягивались гряды - отроги чрезвычайно крутых скал с изломанными острыми гребнями. Дороги дальше не было, и мы вернулись к ключу Даба. От ключа мы начали спуск в котловину, отыскав твердое сухое русло. Только четыре километра новой дороги оказались плохими, недалеко от пересечения с нашим следом на бэле. Таким образом, нам удалось провести дорогу по более или менее твердой поверхности, и это было куда лучше, чем все предыдущие попытки. Важность достижения была видна хотя бы из того, что мы стали тратить на проезд котловины в четыре раза меньше времени. Позднее, когда машины ходили здесь в период июльских дождей, дорога укаталась так, что можно было ездить на прямой передаче. Мы назвали нашу дорогу именем Академии наук. Целая поленница из поломанных рессор на нашем складе была доказательством тех трудов, каких стоила дорога нашим водителям и машинам... Мы остановились у последнего поворота, там, где нужно было пересекать котловину поперек к подножию Нэмэгэту. Знакомая иззубренная чугунно-серая круча вздымалась перед нами. Огромные поля черного щебня у ее подножия дрожали голубым маревом и казались издалека озерами, странно покосившимися на склонах. В этом мареве скрывался в ущельях наш лагерь. Там предстояло теперь жить довольно долгое время, пока не удастся добыть научные ценности, которые могли бы оправдать посылку нашей экспедиции. Я мысленно оглянулся на только что пройденный путь. Здесь, в кабине машины, находился весь несложный обиход начальника экспедиции. Позади над сиденьем прибита сумка, в которой хранились табак, газеты и бинокль. На двух крючках за спинкой сиденья - фляжка с холодным чаем и полевая сумка с картами и дневником. На сиденье - рукавицы, в ногах - молоток, у переднего стекла - открытая пачка неизменной "Катюши". В ногах - коврик из кошмы, чтобы раскаленная выхлопная труба не жгла ноги (и все-таки жгла, когда ползли по пескам!). За стеклом медленно развертываются одна за другой сменяющиеся картины дороги. Вот широкая равнина перед городом красных обрывов Нэмэгэту, поросшая саксаулом и эфедрой. Теплый ветер тянет по равнине совершенно аптечным запахом эфира, валерианки и еще чем-то. Кустики эфедры свиваются и закручиваются, словно бесчисленные зеленые червячки, упрямо лезущие из земли навстречу свету и зною. Вот неожиданная радость пустыни: выезжаешь из безжизненного сухого русла на склон бэля и оказываешься среди тысяч синих ирисов, рассыпанных на желтом песке! Или в ущелье, стиснутом изрытыми бурыми скалами, вдруг в узкой боковой промоине появляется покрытый тонкой прозрачной зеленью хайляс. Или днем в мираже нагретого воздуха скалы покажутся густыми рощицами деревьев, затопленных сверкающей на солнце водой. Такие же полосы сверкающей "воды" разрезают пологий склон перевала через Гурбан-Сайхан, если подниматься от Баин-Далай сомона. В ущелье Гурбан-Сайхан я сам видел округлый массив древней коры выветривания, выступающий среди черных скал. В вечернем солнце он горел красным светом, как исполинский гранат в чугунной оправе... Уже стали привычными особенности далеких планов в Гоби. Если за одним хребтом, близким к дороге, стоит другой, параллельный ему, в расстоянии нескольких километров, то контуры ближних гор резко выделяются черным, словно вырезанным профилем, а сзади поднимаются в вырезах переднего плана совсем прозрачные, воздушные, но ясные очертания более удаленного хребта... Все эти картины быстро промелькнули воспоминаньем о только что пройденном пути, когда машина начала медленно спускаться на пышущее жаром дно впадины. Справа появился большой табун лошадей, задачей которых, как всегда, было перебежать дорогу нашим машинам. Очень красивый вожак почти белой масти бежал сзади, часто останавливался и оглядывался на приближавшиеся машины. По свойству Гоби - делать серое синим - конь казался совершенно голубым. Я понял, отчего светло-серая масть называется у монголов хуху-морь ("голубой конь"). Такие лошади особенно ценятся у гобийцев. По древнему обычаю, отправляясь в путь, нельзя брать себе темного коня. Такой конь быстро заболевает или истощается под убийственным солнцем. На дне котловины мы пересекли свой старый след 1946 года, который, как я помнил, был удобнее для подъема, чем наш новый въездной след. Поэтому мы закрыли новую дорогу стенкой из камней и прибыли следом 1946 года уже в сумерках к лагерю. Здесь мы были встречены с понятным энтузиазмом. Люди уже два дня питались супом и кашей с отвратным привкусом бензина - вода оставалась только "техническая", в бочках из-под горючего. Две бочки превосходной воды, захваченной нами с гор, были вознаграждением страдальцам. Теперь стало возможным привести в исполнение свою мечту пли скорее видение в Главной котловине в 1946 году. В центре лагеря построили маленький, обтянутый кошмой домик, где поместилась передвижная электростанция. Ряд палаток, ярко освещенных изнутри, походил на матовые фонарики. Даже наш суровый китаец-повар, дядя Андрей, веселился, как ребенок, при виде своей кухни, залитой светом стосвечовой лампочки. Но самое главное - стало работать радио. Никто из участников не забудет того вечера, когда в безлюдной пустыне Нэмэгэту впервые раздался бой часов Спасской башни Кремля. Здесь по нашему времени было пять часов утра, уже стало совершенно светло, и трудно было представить, что там, в Москве, еще недавно началась летняя ночь. Незримая нить связи с Родиной очень ободряла нас. Нас всех тянуло в домик электростанции, где в бурю и ночь, в зной и холод маленький мотор трудолюбиво шумел, как живое сердце лагеря. В свободную минуту мы заходили туда поболтать с дежурным механиком. Образовался как бы вечерний клуб, где свободное население лагеря усаживалось вокруг мотора и, покуривая, беседовало на самые разнообразные темы, начиная от строения звезд и кончая современной политикой.

Глава третья В ЛАБИРИНТАХ УЩЕЛИЙ

С неба спустилась и села на степь громадная птица с двенадцатью клювами (поставили майхан-палатку с растяжками).

Из сказания о Гэсэре

Больше месяца, до двадцатого июня, пришлось мне прожить в Центральном лагере, спрятанном глубоко в ущелье красных и желтых меловых песчаников. В бесплодной и безводной местности не было диких зверей или птиц. Араты прогоняли отсюда даже случайно забредавший скот, потому что животные могли убиться, упав с крутых обрывов, или затеряться в лабиринтах сухих русел. Как всегда, места нашей работы даже для Гоби были наиболее дики и пустынны - месяцами ни один гобиец-арат не заглядывал к нам. Вероятно, никто из них и не подозревал, что в глубине ущелья находится обжитой поселок, освещенный электричеством и снабженный всем необходимым. Никто не мог подумать, что тут громоздятся груды досок, ящиков, штабель мешков муки, а поодаль на холме, под прикрытием брезента и кошм стоят бочки с доброй тысячей пудов бензина. Кстати, почему-то склад бензобочек служил излюбленным местом пребывания ядовитых змей-щитомордников. День за днем, с рассвета и до заката, шла напряженная трудовая жизнь. Время летело быстро, даже слишком быстро, так что первоначально задуманные грандиозные планы приходилось все время сокращать. Эглон, Лукьянова и Пресняков вели раскопки, каждый со своим отрядом рабочих. Шоферы или возили сквозь тяжелое гобийское бездорожье грузы на нашу базу в аймак Далан-Дзадагад, или ремонтировали машины, или, как Пронин, умудрялись еще участвовать в поисках динозавров. Была мобилизована вся "научная сила", то есть Рождественский, Новожилов и я. Мы ходили и ходили по ущельям и плоскогорьям, карабкались по кручам, предпринимали далекие походы. Постепенно мы все больше и больше знакомились со своеобразной местностью, наносили ее на крупномасштабные планы и давали свои наименования каждому ущелью или заметному обрыву. Особенно неистощимой фантазией географа-открывателя отличался Новожилов. Я старался не отставать по возможности. Так появились на наших картах и схемах утесы: "Колоннадный" и "Поворотный", "Пантеон", "Сфинкс", "Великий Северный Поток", "Большой, Средний и Малый Каньоны", "Идолище Поганое", "Равнина Простора", "Мыс Кругозор" и так далее. Все больше находок появлялось на плане местонахождения Нэмэгэту, или местонахождения Центрального лагеря, как это значится в опубликованных теперь научных трудах. Кости и скелеты залегали в зоне древнего подводного русла на различных уровнях. В самом низу в красных глинах была найдена скорлупа крупных яиц, вероятно динозавров, и остатки пресноводных рыб. Выше, в прослоях серых грубых песков и гравийников, мы находили чудовищные кости зауропод и целые скелеты огромных плоских черепах морского типа. Эти черепахи оказались неизвестными науке представителями нового отряда. Тут же, в желтых песках, залегали скелеты утконосых растительноядных динозавров - траходонтов. В самых верхних горизонтах костеносной толщи чаще всего попадались черепахи из породы триониксов, остатки крокодилов и части скелетов мелких хищных динозавров - птицеподобных созданий, бегавших на длинных задних ногах. Но особенно много, причем в самых различных горизонтах, встречалось костей карнозавров - гигантских хищных динозавров. Они были захоронены целыми скелетами и в виде отдельных черепов или цельных задних лап, а иногда и беспорядочным нагромождением перепутанных и перемешанных костей. Большое впечатление произвела на меня находка Новожилова на мысе "Кругозор". Куполовидная верхушка огромного крутого утеса была усеяна костями колоссального хищного динозавра. Белые кости (в Нэмэгэту почти все без исключения кости динозавров, крокодилов и черепах чисто белого цвета) усеивали всю вершину и часть склона, и между ними там и сям были разбросаны блестящие черные зубы. С вершины "Кругозора" открывался вид на всю ширину Нэмэгэтинской впадины, голубую пирамиду горы Хугшо и синеющий на юге Тосту-нуру. Ослепительное солнце заставляло щурить глаза, утомленные ярким светом. Ветер посвистывал над ущельями, как бы унося вдаль мысли, вызванные этим же солнцем прошлой жизни, остатки которой, странные и величественные, лежали под нашими ногами. Недалеко от "Кругозора" еще одна раскопка открыла целый, около метра длиной, череп огромного хищного динозавра - тарбозавра. Расчищенный сверху для закрепления специальным клеем череп полулежал на правой стороне. Слегка опущенная нижняя челюсть открывала блестящие, острые как кинжалы и загнутые назад зубы с черной эмалью. Весь состав экспедиции перебывал здесь, подолгу любуясь находкой, потому что при раскопках мы редко открываем найденные кости полностью. Лучше оставлять их под слоем породы, чтобы производить очистку с наибольшей осторожностью в лаборатории нашего института. Конечно, далеко не все находки бывали столь удачными. Очень часто какие-нибудь превосходно сохранившиеся кости, уходившие в глубь обрыва, подавали надежду на нахождение здесь целого скелета. Однако при дальнейших раскопках оказывалось, что надежды были ложными. Найденные кости были или остатком уже разрушившегося скелета, или костями, захороненными отдельно в момент отложения породы. Почему-то особенно часто находили хвосты, точнее - хвостовые позвонки. Рождественский всегда ожидал, что за хвостом непременно будет скелет. Об этом торжественно объявлялось вечером, когда все искатели сходились к позднему обеду. На следующее утро к месту находки отправлялся я, или Новожилов, или Эглон, и открытие становилось "закрытием". Рождественский отмалчивался, щурил маленькие упрямые глазки, поправлял заржавевшие от пота очки, всем своим видом показывал, что считает наши заключения ревнивым заговором, направленным на то, чтобы не признавать его превосходства. Убедившись в конце концов в правоте "экспертов", Рождественский глубже нахлобучивал самодельную полотняную шляпу с необъятными полями и устремлялся на новые поиски. День за днем проходили в поисках и исследованиях, с утра до вечера - несносная жара и вечный свист ветра, сопровождавший нас по узким ущельям и на обдутых до последней степени плато. Этот свист ветра был наиболее обычным аккомпанементом всякому делу и всякой мысли. Над лагерем и дальше к горам поверхность плато бэля покрывали черный щебень и черные пирамиды ветровых многогранников. Эти черные поля в жаркие дни всегда накалялись, и мы ходили по ним, как по нагретой чугунной плите. Ни посидеть на камнях, ни дотронуться до них рукой было нельзя. Легкий ветерок, проходя над полями черного щебня, превращался в жаркое дыхание открытой печи. Издалека черные плато, как я уже говорил, выглядели как бассейны прозрачной воды, потому что всегда были покрыты движущимся слоем нагретого воздуха. Ощущение оторванности от жизни и угрюмого молчания наступало всегда, когда приходилось пересекать большие пространства этих черных полей. Изредка маленькие ящерицы, охотившиеся за невидимыми насекомыми, встречались на пути. Больше ничто не нарушало мрачной безжизненности черных плоскогорий. Скоро мы привыкли и начали находить своеобразную красоту, а подчас и очарование в Нэмэгэтинских ущельях. Еще в 1946 году мы заметили, что в самых больших ущельях Большого и Среднего Каньонов столбы выветривания песчаников были очень разнообразны. Теперь мы ходили сюда снова любоваться прямыми строгими колоннами греческого образца, толстыми угрюмыми столбами египетских храмов, бокалообразными, перетянутыми в нескольких местах колоннами индийской архитектуры и пузатыми столбиками старорусского стиля. В каждом месте все колонны были одного и того же типа, что порождало причудливое впечатление архитектурной цельности дикого обрыва. Ближе к горам, там, где неглубокие котловинки вскрывали верхние горизонты ярко-желтых песков, с высоты под солнцем эти впадины казались красной медью, обрамленной железом черных бугров. Размывы светло-желтых глинистых песков давали широкие белые потеки. На этих бело-желтых пятнах очень резко выделялись черные многогранники и черные оторочки щебня. Подобные места были настолько своеобразны, что казались неземными - видениями другой планеты. Красивы ущелья Нэмэгэту при свете полной луны! Тени глубочайшей черноты лежали вдоль подножий восточных обрывов и вздымались вверх черными клиньями по промоинам, рассекая обрывы на отдельные выступы - темные, без деталей, призрачные и невещественные. Западные обрывы ярко освещены, и, желтые в древнем свете, они кажутся при луне вычеканенными из зеленоватой матовой стали. Крупный черный щебень и полированные многогранники на дне котловины - как куски серебра, разбросанные по сказочной сокровищнице. В безветренную ночь тишина такая, что отчетливо слышен стук собственного сердца. Только изредка, перелетая с места на место, уныло и размеренно покрикивает пустынный сыч. Наша дружная семья ночью разъединялась сном. В молчании пустыни становилось невыносимо одиноко тем, кому случалось не спать, страдая от болезни или от навязчивых мыслей. Подолгу ворочался Петрунин, у которого разболелись сразу и ампутированный зимой палец, и зубы. Позднее к нему присоединился Сизов - у юноши возобновился ревматизм рук. В часы ночного бодрствования гнетуще чувствовалась огромная даль, отделявшая нас от всего родного и привычного, и таким медленным казался ход времени, тягуче растекавшегося по необъятным просторам Гоби. Песчаные бури продолжали время от времени свои налеты. Тогда в лагере крутился шуршащий песок и палатки заносились пылью. Очень неуютно в палатке после песчаной бури - резкий запах пыли, все вещи становятся шершавыми на ощупь, все надо вытряхивать - на сердце тягостно и душно. Вечные звуки ветра менялись в зависимости от погоды. В знойный день или в жаркую ночь ветер глухо шумел, в холодную погоду переходил в резкий, пронзительный вой... Совершенно изумительны в Нэмэгэту утренние часы. В дивной прозрачности воздуха склоны обрывов из палатки кажутся совсем близкими, а на самом деле - в полутораста метрах. Ясно, чисто и светло вокруг - такой контраст с пыльным миражистым днем, с потоками горячего воздуха, мутным небом и горизонтом. Утро - главное очарование весенней Гоби. Любое зеленое растеньице встречалось нами с большой нежностью. Мы научились ценить каждый цветок. Даже невзрачные гобийские ромашки без белых лепестков, но с сильным запахом ставились в палатки как редкое украшение. Из разведочных поездок на Гильбэнту и в другие места котловины Новожилов привозил ярко-розовые, в виде длинных бокальчиков цветы инкарвиллий и розовые чашечки хиазосперма с сильным запахом незабудки и жасмина. Однажды из горной экскурсии Новожилов привез целое дерево, которое было посажено Лукьяновой около юрты и заботливо поливалось, но, увы, не выдержало пересадки. С наступлением жарких дней в изобилии появилась пустынная "нечисть" - скорпионы и фаланги. Особенно мерзко выглядели фаланги, или сольпуги, - быстроходные пауки на высоких ногах, с упорным, пристальным взглядом больших глаз и мохнатым, с мизинец величиной туловищем. Естественное отвращение, которое испытывает каждый человек к паукам, усиливалось еще тем, что скорпионы и фаланги лезли в палатки преимущественно ночью и бегали по постелям. Весь народ, включая и начальника экспедиции, был сильно деморализован гнусными паукообразными. Единственным неустрашимым человеком оказался тот же Эглон. Ему, вероятно, можно было насыпать за воротник горсть скорпионов, и он, неторопливо отряхнувшись, продолжал бы спокойную беседу. Каждый вечер из той или другой палатки раздавался вопль: "Я-а-а-ан Мартынович!" Эглон брал длинный пинцет и банку, отправлялся на место происшествия и водворял очередного скорпиона или сольпугу в банку со спиртом. Эглон собирал коллекцию ядовитых тварей для академика Е.Н. Павловского. Люди, напуганные скорпионами, фалангами и змеями, пока не привыкли, опасались всякого шороха или укола. Часто случалось, что вечером во время мирной беседы кто-нибудь, незаметно уколотый соседом, с воплем вскакивал, вообразив, что подвергся нападению ядовитой змеи или скорпиона. Настоящий фурор произвела прыгающая заводная лягушка, оказавшаяся случайно у Шкилева. Шкилев привез ее в Гоби и однажды завел и пустил в круг сидевших за работой людей. Лягушка запрыгала, зловеще жужжа. Первой реакцией было повальное бегство. Несколько минут спустя пристыженные сотрудники клялись, что они сделали это нарочно. Мы часто посещали западную часть Нэмэгэтинской впадины. Эглон, Рождественский, Новожилов, а впоследствии и я несколько раз ездили к подножию крайнего западного массива Нэмэгэтинского хребта - горе Алтан-ула. На самом дне впадины Нэмэгэту пролегало широкое сухое русло Эхини-Цзулуганайгол ("Истоки луговой речки"). В этом месте Нэмэгэтинская впадина сильно суживалась, сдавленная широкими бэлями противолежащих хребтов. В этих бэлях вскрывались обширные размывы отложений верхнемеловой эпохи. Среди них мы открыли еще другие костеносные русла. Особенно богатыми оказались средняя часть бэля Алтан-улы и находившаяся почти против нее, с южной стороны Нэмэгэтинской впадины, Цаган-ула ("Белая гора"), иначе Цаган-хушу ("Белая морда"). В Цаган-уле встретилось множество костей хищных динозавров и, кроме того, необычайное скопление черепах рода баена. Эглон, который обследовал Цаган-улу вместе с Рождественским, с восхищением рассказывал о целом слое, состоявшем сплошь из черепашьих панцирей и скелетов, местами плотно спрессованных друг с другом, точно финики. Здесь произошло захоронение тысяч черепах, остатки которых были снесены сюда с суши после массовой гибели животных. Причины этой массовой гибели остались пока неясными, и мы надеялись раскрыть эту загадку после раскопок и дальнейшего изучения Цаган-улы. Но все наши силы были заняты в Центральном лагере Нэмэгэту, и мы могли только предварительно разведывать новые места. В центре огромной Нэмэгэтинской котловины проходила гряда ярких пурпурных глин, кое-где с толстыми прослоями белых песков. По этой гряде, местами размытой на отдельные группы невысоких холмов и останцев, проходила старая караванная тропа, называвшаяся тропой Одиннадцати колодцев и пересекающая всю Нэмэгэтинскую котловину с запада на восток. Действительно, все колодцы либо сосредоточивались вдоль этой тропы, либо находились высоко в горах, там, где трещинноватые кристаллические породы служили аккумулятором атмосферной влаги. Красная гряда явно отличалась по характеру пород от меловых песчаников и глин. Еще в 1946 году профессор В.И. Громов высказал предположение о третичном возрасте этих пород, найдя обломок кости, похожий на кость млекопитающего. Новожилов и Рождественский также находили обломки костей, однако недостаточные для точного определения, и поэтому таинственная красная гряда продолжала оставаться для нас загадкой. Когда я собрался провести более подробные исследования, произошло потрясающее открытие. Рождественский отправился вместе с Прониным на "Козле" на очередное обследование Алтан-улы. Они поднялись на машине очень высоко по бэлю и пробрались к самой середине размывов и ущелий Алтан-улы, совсем близко от стены осевой части хребта, сложенной твердыми древними породами. Рождественский обследовал близлежащие обрывы, а Пронин углубился в ущелье и пропадал там так долго, что Рождественский, давно уже собравшийся в обратный путь, решил его искать. Оказалось, что наш шофер побил все рекорды искателей костей. Пронин забрел в центр обширного поля размывов меловых пород и подобрался к широкой площадке - уступу из плит песчаника. Над площадкой поднимались крутые склоны серовато-желтых глин, как бы запиравшие ход дальше. Снизу площадку опоясывало узкое сухое русло, прорезанное в ослепительно ярких оранжевых песках. Напротив над сухим руслом, по которому шел Пронин, возвышался утес песчаника. На уступе его оказалось логово барса, вернее ирбиса, с костями янгеров, или горных козлов, съеденных хищной кошкой. Пронин почувствовал, что забрел далеко, и хотел возвращаться, но прежде решил осмотреть уступ песчаниковых плит. Изумлению шофера не было границ, когда он увидел множество гигантских костей, торчавших во все стороны из плит песчаника. Слева, на самом обрыве уступа, прилепился наполовину разрушенный нелепый череп с утиной мордой и костяным возвышением на темени. Хвосты, ребра, позвонки, кости исполинских лап торчали везде, где только массивные плиты песчаника, лопнувшие и осевшие в подмытую снизу глину, показывали свое содержимое. У Пронина голова пошла кругом. Усевшись на громадную кость, шофер дрожащими пальцами скрутил махорочную цигарку. Первой его мыслью было, как он потом откровенно признался, утаить свою находку. Ему, как водителю и бригадиру шоферов, в тот миг отчетливо представилось, каких неимоверных усилий потребует попытка пробиться сюда с машинами. Но в следующую же минуту сознание ценности находки для науки пересилило все остальные соображения, и Пронин поспешно зашагал к месту, где его ожидали Рождественский с Александровым. В тот же день слава открытия Пронина прогремела на весь лагерь. Неугомонный Эглон сейчас же стал проситься в маршрут к месту находки, которая потом получила название "Могила Дракона". Конечно, надо было срочно исследовать находку - она могла изменить весь план дальнейших работ экспедиции. Уже много дней по вечерам я ломал голову над тем, как образовалось местонахождение Нэмэгэту. Сидя в юрте, под шорох летящего с ветром песка я чертил разные схемы, совещался с Новожиловым и Рождественским, стараясь восстановить картину образования местонахождения. Это было необходимо для решения не только ряда научных вопросов, но и жизненно важно для ориентировки дальнейших раскопок. Песчаники и глины меловых костеносных отложений Нэмэгэту, такие рыхлые, легко берущиеся лопатой на поверхности, в глубине оказались твердыми. Они едва поддавались кайлу, и каждый кубический метр породы стоил большого труда. Приходилось признать, что наши силы недостаточны для развертывания больших раскопок. Мы могли извлекать только те скелеты и находки, которые лежали у самых краев обрывов. Распределение скелетов и костей в отложениях оставалось неясным. Я обладал уже порядочным опытом по раскопкам в более древних - пермских и триасовых - отложениях. Находившиеся там животные все были гораздо меньше исполинских ящеров, и раскопочная площадка, вскрывшая костеносную породу на двести квадратных метров, уже давала ясное представление о расположении костей в местонахождении. Можно было говорить и о процессах образования местонахождений и закладывать новые раскопки с большей уверенностью. Здесь, в Нэмэгэту, каждый скелет динозавра занимал десятки квадратных метров площади костеносной породы. Промежутки пустой породы между скелетами измерялись здесь сотнями квадратных метров. Таким образом, все было переведено в другой, гораздо более крупный масштаб, и для осмысливания накопленных данных нужны были иные методы. Поэтому я решил произвести теодолитную съемку всех находок для составления общего плана местонахождения Центрального лагеря. Так как находки и раскопки располагались в километровых расстояниях одна от другой, съемку надо было произвести с наиболее возвышенных точек по специальным сигналам, установленным на месте каждой находки. Как только мы с Новожиловым стали подготовлять материал к съемке, по законам гобийских неприятностей, разразилась сильнейшая песчаная буря. Она ярилась, то утихая, то снова усиливаясь, три дня подряд, повалила все поставленные сигналы и принудила нас пока отказаться от производства съемки. Однако флаг Советского Союза, поднятый на утесе над лагерем, остался невредимым, хотя и отчаянно бился на ветру. Раскопки продолжались и в бурю: работали в защитных очках, избегая разговоров. Каждое слово стоило доброй ложки песку в рот, что и самых болтливых побуждало к молчанию. Скелет гигантского хищника был давно выкопан, взяты скелеты хищных динозавров на "Кругозоре" и хребетике, названном "Соколиками". Теперь раскопки велись еще дальше от лагеря. На страшной круче Среднего каньона была заложена так называемая Р-5, или пятая раскопка, впоследствии давшая замечательное научное открытие. Здесь под наблюдением Преснякова выкапывался второй скелет гигантского хищного динозавра. Остриженный под машинку, худой, загоревший до фиолетовой черноты, Пресняков неустрашимо сидел на корточках на узкой ступеньке в отвесном обрыве и расчищал изогнутый позвоночный столб. Громкий голос Преснякова слышался еще за километр от раскопки. Под стать начальнику были и рабочие: здесь подобралась молодежь из Алтан-Булака - черные, полуобнаженные и сердитые парни. Уже в Москве в монолите со скелетом хищного динозавра с Р-5 обнаружились кости необычайного, до сих пор неизвестного науке ящера. Похожий на большую черепаху метров шести в длину и вооруженный метровыми острыми, как бритвы, серповидными когтями, ящер был обитателем морских побережий. Малеев назвал его терезинозавром, что по-гречески означает "ящер-косарь". У Эглона и Лукьяновой, наоборот, трудились солидные, стеснявшиеся загара сибиряки. Эглоновцы извлекали полный череп хищника, а лукьяновцы вели большую раскопку, так называемую Р-3, на выступе обрыва "Соколиков". Мы решили попросту срыть там всю верхушку выступа - серую глину, под которой залегало огромное скопление костей неведомых динозавров. Проводник Цедендамба, посланный к ближайшим аратам, добыл верхового верблюда и отправился на нем искать дорогу к Сэвэрэй сомону, вдоль северного борта котловины. После пятидневных разъездов он явился с известием, что дорога, подходящая для машин, найдена. Проверка этого сообщения была возложена на Новожилова, отправившегося для обследования местонахождений Гильбэнту. Проехав шестьдесят километров, он достиг восточной оконечности горы и вернулся с сообщением, что дорога, якобы найденная Цедендамбой, никуда не годится. Не обещало большой добычи и местонахождение Гильбэнту. Поэтому я принял твердое решение до последнего, 1950 года работ ограничиться исследованиями в западной части котловины Нэмэгэту. Дорога, кое-где проложенная нами от Ноян сомона, оставалась пока единственным путем. Рождественский, отправившийся на "Дзерене" на Алтан-улу, открыл на обратном пути старую караванную тропу, сразу облегчившую все поездки в том направлении. Против сквозной долины между массивами Нэмэгэту и Алтан-ула, по которой мы переваливали в Занэмэгэтинскую котловину в 1946 году, она пересекалась со старинной тропой "Одиннадцати колодцев". Эта тропа, шедшая с Хуху-Хото на Легин-гол ("Душная речка") и Орок-нур, была вполне пригодна для передвижения автомашин. Веками ходившие здесь караваны притоптали песок, сгладили мелкие неровности. По этой легин-гольской (впоследствии мы узнали, что она не доходила до Легин-гола) тропе было очень удобно подниматься вверх на бэль Алтан-улы от тропы "Одиннадцати колодцев". Я начал предварительные расчеты Западного маршрута для обследования возможной костеносности межгорных впадин на западе Заалтайской Гоби. Мы собирались отправиться на двух машинах, описать гигантскую петлю протяженностью около двух тысяч пятисот километров и возвратиться в Нэмэгэту, где остальная часть экспедиции продолжала раскопки. В этом маршруте должен был принять участие Ю.А. Орлов, который почему-то задерживался. Переводчик Намнан Дорж направился на верблюдах на ту сторону Нэмэгэту. Там, на северном склоне, в сорока километрах от лагеря, был лечебный минеральный источник - аршан. Намнан Дорж привез пробы воды для Монгольского Комитета наук, а также два вьючных верблюжьих бака около двенадцати ведер для лечения шофера Александрова. У нашего завоевавшего общие симпатии, добродушного великана Ивана-Козлиного была застарелая язва желудка, полученная им еще в войну. По сообщению Намнан Доржа, аршан имел необычно холодную воду и находился на высоте двух тысяч метров. Мы попробовали воду - она была темная, очень вкусная по сравнению с солоноватой водой из наших колодцев. Пришлось запретить трогать воду, иначе ее выпили бы в два дня. Водой пользовался один Иван-Козлиный, и целебная ли была вода или причиной тому хорошее питание, но к осени он избавился от мучивших его болей. Первого июня Рождественский отправился на трех машинах в Улан-Батор. Вместе с ним уехали: Цедендамба - в аймак, домой, шофер Петрунин, у которого разболелся ампутированный зимой палец, и Намнан Дорж - для доставки образцов Комитету наук. Сразу по возвращении Рождественского мы отправлялись с ним в Западный маршрут - через наиболее пустынные впадины, вдоль границы Китая до Джунгарской Гоби. Около семи тонн коллекций везли наши машины из Нэмэгэту, дополнительный груз должен был быть взят на нашей базе в Далан-Дзадагаде. Мы с Новожиловым, помимо наблюдения за раскопками дальнейших исследований Нэмэгэту, стали заниматься теодолитной съемкой местонахождения. В бурные ночи я переселялся спать в кузов отдельно стоявшей от лагеря машины и подолгу лежал, размышляя и прислушиваясь то к поразительной тишине безветренных порывов, то к приближавшемуся далекому рокоту ветра, который, налетая, сотрясал машину. В редкие спокойные вечера изумительные закаты оживляли унылую монотонность пыльных дней и беззвездных ночей. Закаты были сиянием алого пламени над срезом черного плато, окутанного покровом беспросветных туч. Скалы Нэмэгэту принимали цвет густейшего ультрамарина, обрывы и склоны ущелий - терракоты, а слева над синими горами протягивался меч красной бронзы, нависавший над огненно-светлой полосой зари. Иногда случались закаты и более фантастичные. Параллельные гряды туч принимали пурпурно-фиолетовый оттенок, просветы между ними наполнялись алым огнем, который по мере приближения к горизонту становился все более золотым. На этом фоне угрюмо чернел край плато бэля с красными отблесками пожарища и трепетал совершенно багряный наш флаг. Изредка наступали бурные и пасмурные дни, в которые мы отдыхали от жгучего и слепящего солнца Гоби. Несмотря на ветер, даль была чиста и ясна. Синяя дымка прилипала к горам, скрадывая угрюмую резкость их очертаний, словно на темно-фиолетовый хребет было наброшено прозрачное покрывало синего газа. Мы с Новожиловым использовали ранние утренние часы для наших съемочных работ. Обычно между пятью и десятью часами утра погода была тихой и безветренной. До этого бушевал предрассветный шторм, а после начинался обычный дневной горячий ветер, и накалявшаяся земля тонула в мареве движущихся воздушных потоков. Далеко внизу, по дну котловины, двигались один за другим грозные смерчи. Действительно, котловина Нэмэгэту была "Домом Смерчей", как называлась она у стариков гобийцев. Если выдавался полностью тихий день, то мы с Новожиловым с утра до ночи не покидали вершин холмов, гребней, хребтиков и плоскогорий, торопясь использовать случай, когда инструмент не дрожал от порывов злобного ветра и далекие сигналы не плясали в поле зрения трубы, приводя в отчаяние привыкших к точности геологов. Здесь, высоко над жаркими ущельями, посреди бесконечных полей черного щебня, наедине с горами, обрамлявшими котловину, было одиноко и торжественно. Маленьким призрачным голубым холмиком, перевернутым в трубе теодолита, казалась отсюда гора Ноян-Богдо - величественный потухший вулкан. Неожиданно мы разглядели в трубу теодолита большой боковой кратер на серой пирамиде горы Хугшо. И как отрадно было увидеть в теодолит далеко-далеко на дне котловины одну-две юрты перекочевавших сюда аратов. Давно уже единственной нашей связью с живыми людьми - обитателями Гоби - оставались только периодические поездки Преснякова или Эглона в какие-нибудь юрты для закупки баранов - основного питания нашей экспедиции. Много потерпели мы с Новожиловым от необычно крытых обрывов Нэмэгэтинских ущелий, когда приходилось пробираться напрямик по линии прицела инструмента. Особенно опасны были колодцы, часто встречающиеся в истоках промоин. Это малозаметные сверху ямы в песчаниках, обрывающиеся в колодцы с совершенно отвесными стенками, иногда даже расширявшимися вниз глубиной по пятнадцать - двадцать метров. Нижняя по склону (и течению русла) стенка такого колодца прорезана узкой щелевидной промоиной, постепенно переходящей в склоны ущельица. Такие колодцы были естественными ловушками. На дне одного из них мы нашли кости лошади, когда-то провалившейся сюда. Больших усилий стоило нам разыскивать чересчур далекие сигналы. Настоящую радость открытия переживал тот, кому удавалось увидеть в голубоватом стекле трубы теодолита крохотный черный треугольник - обо - или шест в волос толщиной. Мы спешили изо всех сил и, несмотря на бури, выполнили задачу в срок. Теперь все находки имели свое точное место на плане, и процессы образования этого огромного местонахождения отражались в точных цифрах съемки. Раскопки на Р-5, Р-4, "Кругозоре" и других местах подходили к концу - огромные ящики-монолиты по тонне и больше весом давно уже сохли под знойным гобийским ветром. Надо было спускать их вниз с отвесных круч в сухие русла, по которым только и могли подойти машины. Здесь пригодилась моя давнишняя морская практика. Простое приспособление из двух вбитых рядом ломов и скользящей через них восьмеркой петли проволочного троса позволяло одному человеку с волшебной легкостью спускать вниз громадную тяжесть. Рабочие, вначале скептически отнесшиеся к "выдумке" начальника, быстро освоились с этим приемом. Пришлось оставить наверху только монолиты на Р-5 и на "Кругозоре". Здесь большая высота спуска не позволяла ограничиться двумя связанными вместе буксирными тросами автомашин. Рождественский должен был привезти из Улан-Батора длинный трос, и тогда монолиты могли быть спущены прямо в машину. Странное впечатление производили эти большие ящики из чистых досок, испачканные белоснежным гипсом и стоящие на недоступных кручах среди безжизненного лабиринта ущелий Нэмэгэту. Долгое пребывание в душных ущельях, тревожные, бурные и пыльные дни и ночи, однообразная и тяжелая работа начали утомлять людей. Все не могли дождаться счастливого времени раскопок в открытых местах котловины Нэмэгэту. Каждый переживал утомление по-разному. Эглон ворчал на то, что ему осточертело копать этих бесконечных громадных и зубастых гадов, и мечтал, чтобы выкопать хоть какого-нибудь настоящего зверя - маленькое изящное млекопитающее. Оттого наш Ян Мартынович рвался вниз, в котловину, к красной гряде. Лукьянова тосковала по товарищу-женщине, с которой она могла бы поделиться своими женскими мыслями и чувствами. Как ни бережно все мы относились к нашей "одной-единственной", как ее называл Эглон, все же Мария Федоровна под конец объявила, что ей надоели "мужики": "Все мужики, одни мужики, только мужики!" Лукьянова отыскала себе где-то в оврагах "секретную комнату - дворец принцессы". Никто не знал, где находится это таинственное помещение, куда она скрывалась, чтобы побыть одной, без надоевших мужчин. Мы с Новожиловым выследили ее однажды в подзорную трубу теодолита и узнали, что тайный "дворец" находится в ущельях Северного обрыва. Так и пометили его со знаком вопроса на плане Нэмэгэту. Новожилов худел и мрачнел, потому что плохо спал, опасаясь злобных пауков. Донимали его душные, безветренные ночи перед бурями, когда появлялось множество фаланг. Такой же страх перед фалангами испытывали и некоторые рабочие, особенно могучий иркутянин Петр Афанасьевич. Что касается меня самого, то я в своем отвращении к этой мерзости был нисколько не храбрее Новожилова. Долг начальника повелевал сохранять бесстрашие (увы, показное!). Привлеченные запахом постоянно готовившейся пищи, в лагерь начали понемногу сходиться наиболее отважные обитатели пустыни - ушастые гобийские ежи. Первый же еж был схвачен и посажен в просторный ящик, где мирно пофыркивал над кусочком сахара. Когда Новожилов и Лукьянова, вооружившись рукавицами и пинцетом, вытащили из его иголок двух непомерно раздувшихся клещей, Тишка, как он был назван Новожиловым, и вовсе перестал бояться людей. Компания ежей увеличивалась - приходили новые и водворялись в тот же ящик. Дошло до пяти штук, но пятого, остромордого и черного, пришлось выгнать за злость. Гневно фыркая, он с позором отправился обратно в пустыню. У других были очень симпатичные, но разные мордочки: удлиненные, островатые или покороче и потупее, с более светлой или темной шерсткой. Приятны их длинные ушки, на концах листиковидно расширенные. Ежи доставили немало приятных минут в нашей пустынной жизни. Мы собирались по нескольку человек над ящиком и не дыша наблюдали, как они уморительно зевают, потягиваются, почесываются, валяются в жару на боку, разбросав лапки. Немало переполоху наделал так называемый "поцелуй грифа". Александров в один из своих рейсов за баранами подстрелил на трупе издохшего от перелома ноги дикого осла-кулана громадного белоголового сипа. С трудом он привез свою добычу в лагерь, где сип, привязанный за ногу, сидел в очень унылой позе, как видно, страдая от ран. Он свесил почти до земли голую голову с сильно загнутым клювом и высоко поднял углы крыльев. Непреклонная птица с удивительными ясными глазами спокойно и пристально глядела на людей. Постепенно гриф ожил и стал делать попытки бросаться на проходивших мимо него людей. Еле увернулся от нападения рабочий Климов, затем Корнилов, наконец, вышла из палатки ничего не подозревавшая Лукьянова. Не успела она опомниться, как сип высоко подпрыгнул в воздух, клюнул ее в щеку и свалил с ног ударом крыльев. По-видимому, сип метил в глаз, но веревка не дала ему достать до цели. На вопль Марии Федоровны сбежалось чуть не все население лагеря. Я распорядился пристрелить птицу - отпустить ее, тяжелораненую, значило бы обречь на медленную и мучительную смерть. Однако убить сипа оказалось вовсе не так легко. Даже с простреленной головой гигантская птица продолжала жить, и окончательно добить ее удалось, только отрубив ей голову. У Лукьяновой кровь лилась из щеки ручьем - "поцелуй грифа" оказался довольно крепким. Больше всего пугало нас, что гриф за несколько часов до того лакомился падалью и на клюве у него мог оказаться трупный яд. Мы промыли щеку Лукьяновой всеми имевшимися у нас видами антисептики. Рана благополучно зажила, научив всех нас осторожности в обращении с грифами Гоби. Наконец мы закончили съемку, и можно было предпринять серьезное обследование средней части Алтан-улы, где было открыто Прониным неслыханное скопление скелетов. Тринадцатого июня в спокойный жаркий день мы спустились в котловину и направились на запад по тропе "Одиннадцати колодцев". У большого колодца Ойдул-худок ("Многоводный колодец") красные глины, обнаженные на окружающих холмах, в ярком солнце казались пунцовым бархатом, щедро расстеленным по степи и собранным в пышные складки. Старая легин-гольская караванная тропа была легким путем для подъема на бэль, на высоту около двух тысяч метров. Кругом все - и желтые пески, и жестко торчащие кустарники - выделялось четко и резко. Широкая тропа поросла редкими и жидкими пучками только что зацветшего ковыля. Перышки ковыля клонились и струились по ветру, создавая серебрящуюся и как бы текущую дымку над землей, будто тень воды на освещенном дне прозрачного потока. По черному бэлю мы подъехали к огромной площади желтых размывов и ущелий Алтан-улы, похожей на Нэмэгэту. Только здесь глубина вреза была значительно большей. Мы стояли на краю отвесного обрыва высотой около ста метров. Снова сильное ощущение тайны и неизвестности овладело нами. Поодаль вздымалась отвесная стена ровного, как каменный забор, хребта, а ближе и внизу - глубокие ущелья и отвесные обрывы, ступенчато громоздящиеся друг на друге, - еще один лабиринт, скрывавший неведомые загадки. Прежде всего надо было осмотреть "Могилу Дракона". Новожилов отправился обследовать обрывы к востоку, а мы с Прониным и Александровым спустились на дно глубокого сухого русла и направились напрямик к склону горы. "Напрямик" продолжалось каких-нибудь полкилометра, дальше мы начали петлять по руслам и переваливать хребтики, так как наш проводник Пронин старался укоротить дорогу. Идти было довольно легко: песок на дне сухих русел был плотным. Большие ящерицы - агамы сантиметров тридцать длиной, украшенные ярко-голубыми пятнами, - бегали по обвалившимся глыбам песчаника. Стены ущелий здесь были ниже нэмэгэтинских, зато самые ущельица более узки, и я не переставал с тревогой прикидывать ширину проезда для автомашины. Скопище скелетов, открытое Прониным, произвело на нас большое впечатление. Плиты песчаника толщиной более полуметра и площадью с кузов автомашины лежали, перекосившись на широком уступе, а из-под них и на разломах торчали кости, кости и кости. Опытный взгляд палеонтолога быстро определял контуры скрытого в породе скелета. Отчетливо виднелся один скелет, необычайный по размерам даже для этих гигантских пресмыкающихся. Там, где почва вздымалась бугром и плиты переломились домиком, скелет лежал перевернутый на спину, завернув колоссальную голову под задние конечности второго скелета. Этот второй залегал на боку, сильно согнув спину, вытянув шею и подогнув под себя передние лапы, с восточной стороны уступа. Третий скелет как бы огибал два других со стороны обрыва, слева, а четвертый, также гигантских размеров, лежал у песчаниковой стены, в глубине. Левее его, тоже у самой стены, лежали параллельно один другому два больших окремнелых ствола болотных кипарисов - таксодиев. Справа и слева в обвалах плит виднелись еще хвосты и ребра. Всего здесь было собрано в одну кучу шесть-семь скелетов утконосых динозавров - зауролофов, достигавших от шести до девяти метров в высоту в естественной стойке. Выветривание уже сильно повредило значительную часть костей. Краевые части плит рассыпались, и заключенные в них кости целыми каскадами обломков высыпались в боковые промоины и в сухое русло. Слева, на самом краю уступа, был сложен из обломков костей длинный холмик, напоминавший увеличенную могильную насыпь. Словно неведомый богатырь был погребен рядом с могилой исполинских ящеров, захороненных здесь семьдесят миллионов лет тому назад. Место и в самом деле производило впечатление могилы исполинов, почему и было названо "Могилой Дракона". Как бы то ни было, скопление костей представляло огромную ценность для науки. Несмотря на разрушение, здесь можно было собрать не менее двух-трех скелетов утконосых динозавров с черепами и всеми костями. Я пригласил открывателя "Могилы Дракона" Пронина сесть на высокий выступ песчаниковых плит, чтобы сфотографировать его. Внизу из камня частоколом торчали спинные отростки гигантских позвонков. На этих отростках Пронин и был увековечен для потомства. Вернувшись к краю бэля, где оставались наши машины и временный лагерь без палаток, мы обрадовались открытию Новожилова. Наш "Соколиный глаз" не уступил "Орлиному" и нашел всего в полукилометре от лагеря на "Красном утесе" скелет хищного динозавра. Отдельно в глыбе песчаника лежал череп горгозавра со стиснутыми челюстями и зловеще поблескивавшей кое-где эмалью загнутых назад зубов. Еще ближе к лагерю, почти у подножия "Орлиного утеса", Новожилов нашел второй скелет хищного динозавра крупных размеров, но сильно поврежденный. Еще утром, отправляясь из лагеря, Новожилов видел крупного снежного барса - ирбиса, скрывшегося в направлении "Могилы Дракона". Этого подлинного хозяина здешних мест нам приходилось теперь выживать отсюда. Весь вечер при свете костра мы обсуждали новые открытия и планировали постановку раскопок. Казалось безнадежным попасть к "Могиле Дракона" на машине. На следующее утро начались далекие походы. Пронин и я намеревались обследовать большую площадь обрывов и холмов западнее лагеря. После этого мы с Александровым и Прониным хотели сделать попытку разыскать автомобильную дорогу к "Могиле Дракона" на "Козле". Новожилов с рабочим отправился еще дальше к западу, туда, где вдали виднелись гряды красновато-желтых обрывов. Путь через промоины, обрывы с крутыми подъемами и спусками оказался трудным. День выдался очень жаркий даже для Гоби и совершенно безветренный. Знойно и душно было в узких оврагах, казалось, накапливавших неподвижный воздух. Какие-то кусты вроде акации в полном цвету росли поодиночке в ущельях, как яркие, пахучие желтые шары по полтора метра в диаметре. Другие цветы, желтые и лиловые, с высокими шишками соцветий (котовник) разливали сильный и пряный запах вроде японских духов. Мы с Прониным долго и безуспешно бродили по обрывам. Только в одном месте позвонок гигантского зауропода уходил в глубь склона. Убедившись в бедности палеонтологических остатков, решили вернуться в лагерь. К тому же нас донимала жажда, а вода из фляжек давно была выпита. Обратный путь по тяжелому песку, под беспощадным солнцем показался особенно мучительным. Мы часто присаживались отдыхать, соблазняя друг друга воспоминаниями о Москве, где на каждом перекрестке тележки с газированной водой и где есть прекрасные пивные с холодным, так хорошо утоляющим жажду пивом. Когда мы приблизились к лагерю и увидели, на какую высоту и крутую стену еще надо лезть, то испытали прямо-таки горе. Но лезть пришлось, и мы еле добрались до машин, где долго пили теплую гобийскую воду, показавшуюся нам лучше всякого пива. Новожилов вернулся только к вечеру: над ним сыграла шутку гобийская прозрачность воздуха, сильно уменьшившая видимое расстояние. Едва живые, оба несчастных путешественника начали подниматься на обрыв на четвереньках. Но я учел свой опыт и послал им навстречу рабочего с двумя полными фляжками воды. В общем у Новожилова было не больше успеха, чем у нас, чему я, признаться, даже обрадовался. Из-за глубоких песков эти места почти недоступны для любого транспорта! Попытка розысков дороги к "Могиле Дракона" на автомашине не увенчалась успехом. Почти все сухое русло под обрывом заграждали непроходимые пески. Пришлось признать, что к "Могиле Дракона" нет хода иным путем, чем тот, каким мы подъехали. Если бы у нас была лебедка, то можно было бы спустить вниз машину и на ней пробиваться по ущельям к "Могиле Дракона", а вывозимый материал поднимать на лебедке на верх плато, куда подходил проложенный нами автомобильный след. Но таким снаряжением мы не располагали, и материал можно было вывозить по руслу и наверх только на верблюдах. Стало быть, приходилось организовывать верблюжий транспорт. Пятнадцатого июня мы вернулись в Центральный лагерь, а к вечеру этого же дня прибыл из Улан-Батора Рождественский на одной машине. У него отросла редкая козлиная бородка, придававшая ему сходство с китайским ученым и никак не гармонировавшая с невероятно широкополой шляпой. В Улан-Баторе Рождественскому пришлось ходить в пальто Шкилева, так как его собственное оказалось далеко запрятанным. Рост Шкилева достигал почти двух метров, так что пальто едва не волочилось по земле, и Рождественский с юмором рассказывал, как прохожие удивленно разевали рты при встрече с ним. Немудрено: белая шляпа, борода, теплое длиннейшее пальто в жару, конечно, производили эффект. "Волк", загруженный бензином для Западного маршрута, остался ждать на дороге у колодца вблизи Ноян сомона. Другая машина - "Кулан" осталась в Улан-Баторе ждать Орлова, который телеграфировал, что вылетает из Москвы четырнадцатого июня. Теперь мне стало ясно, что Орлов не сможет принять участие в длинном маршруте. Подвергать его, еще не акклиматизировавшегося, всем невзгодам трудного пути было бы рискованно и неумно. Откладывать маршрут еще дальше мы не могли. Очень много работы по раскопкам оставалось в Нэмэгэту. Трезвый расчет привел к необходимости сократить Западный маршрут, оставив только южную его часть длиной в тысячу пятьсот километров. Три последовавших затем дня были необычайно жарки. Мы заканчивали дела в Центральном лагере, писали бесконечные инструкции остававшимся Эглону, Новожилову и Лукьяновой, собирали снаряжение в маршрут и спускали с круч оставленные до прибытия троса монолиты. Наконец настало последнее совещание и на следующий день на рассвете - выступление в путь-дорогу. Кроме уже поджидавшего нас "Волка", в маршрут шел "Дзерен". Таким образом, два лучших шофера нашей экспедиции ехали с нами надежными помощниками в предстоявших трудностях. Провожал нас до Ноян сомона "Тарбаган" с грузом монолитов. На нем ехал Эглон, чтобы, используя нашего переводчика, договориться о найме верблюжьего транспорта. Точный график автомобильных рейсов по вывозке коллекций, завозу бензина, леса, продовольствия мы составляли на месяц вперед. Вместе с Орловым приезжал находившийся в Улан-Баторе мой помощник по хозяйству Шкилев. Движок электростанции погиб. Отсутствие воздушного фильтра и ненадежная смазка клапанов привели к тому, что в песчаных вихрях Гоби маленький мотор оказался недолговечным. В не слишком бурную ночь мы раскладывали в сухом русле костер из саксаула и сиживали вокруг него, беседуя и покуривая на сон грядущий. И в последний вечер перед нашим отъездом все собрались у костра, Корнилов напомнил о моем обещании как-нибудь рассказать о местонахождении Нэмэгэту, о динозаврах. Момент для этого сейчас был наиболее подходящий. Я начал рассказывать... На том месте, где мы сидели, семьдесят миллионов лет назад плескались волны теплого моря. Едва видный берег находился в направлении хребта Нэмэгэту, еще дальше его на север. Воздух был жарким и влажным. В те времена на земле отсутствовали резкие климатические зоны, какие наблюдаются сейчас. Полюсы не имели громадных ледяных шапок, а следовательно, кольца пассатных ветров, который сейчас в северном и южном полушариях создают постоянные сухие ветры, были много слабее. Сейчас эти ветры лишают влаги широкие полосы суши и на пути пассатов проходят громадные пустыни. В северном полушарии - Гоби, Такла-Макан, Кара-Кум, Дешт-и-Лут, Аравийская пустыня, Сахара и так далее. Но в меловом периоде все было по-иному. Отсутствие ураганных ветров позволяло расти гигантским деревьям на мягких, полужидких болотных почвах. Самые материки в большей части низменные с плоскими, постепенно погружавшимися в море берегами. Отсутствовала резкая граница между мелководьем моря и затопленным, заболоченным берегом материка. Вода моря, вообще в те времена менее соленая, у берегов сильно смешивалась с пресными водами. Вероятно, и цвет морской воды был другим - серовато-зеленым, напоминавшим темную воду материковых болот. У нашего ночного костра в Гобийской полупустыне некогда находилось дно береговой зоны моря. По этому дну продолжались подводные русла огромной реки, разбившейся в прибрежных болотах на ряд рукавов. Основная масса воды с большой скоростью устремлялась в широкое подводное русло, промывшее себе ложе в рыхлых песках мелководного моря. В это ложе подводный поток нес все те остатки погибшего населения материка, которые захватывались главным течением реки. Трупы исполинских ящеров, черепах и стволы деревьев вначале плыли совместно по воде. Особенно много их становилось в половодье, когда увеличивались сила и скорость течения. Но постепенно, разлагаясь, трупы теряли свою плавучесть, опускались на дно, некоторое время волочились течением по дну и, наконец, оседали на дне русла, там, где поток уже терял свою скорость - далеко от берега, вместе с песками, галечниками или глинами. Во время волочения по дну трупы, которые дольше находились в воде, начинали разваливаться. Течение разрывало их на куски, отделяло черепа, лапы, куски позвонков, которые и захоронялись вперемешку с целыми скелетами и костями от совсем рассыпавшихся трупов. Так возникло костеносное русло Нэмэгэту, где уже почти два месяца мы рылись, добывая документы прошлого нашей планеты. Но что же находилось у неясной линии берега, откуда потоки сносили всю эту массу смертных останков жизни? Там жизнь должна была цвести очень буйно, чтобы в случайном захоронении дать столь громадное количество останков. Прибрежные болота материка отдавали в море массу органического вещества - истлевших частиц растительности. Эти вещества служили питанием для множества самых различных животных и, вероятно, паразитических растений вроде грибов. Широкие мелководья были очень богатыми источниками пищи, но только малое количество животных могло процветать здесь. Огромные приливные волны, свободно накатываясь из открытого моря, ходили здесь, сметая все живое, выбрасывая на берег плавающее, топя неплавающее. Для освоения этой богатой кормом области требовались особые, приспособленные к ней животные, и такие животные появились. Среди динозавров наиболее гигантскими размерами отличались зауроподы - величайшие наземные животные всех времен. Зауроподы достигали в среднем двадцати пяти метров в длину. Четыре массивные лапы с чудовищными когтями обеспечивали им надежную опору на скользком подводном грунте. Очень длинная шея и такой же длины хвост не давали им тонуть на довольно значительной глубине - как раз на такой, на какую поднимали уровень воды большие приливные волны. Тяжелые кости ног, таза и хвоста делали животное устойчивым в воде, в то время как легкая подвижная шея с маленькой головой позволяла добывать пищу на большом расстоянии вокруг себя и на дне. Вес животного, достигавший пятидесяти тонн, и огромная мышечная сила обеспечивали победу над волнами. Чудовищные зауроподы размножились к расселились буквально по всему миру. Но к тому времени - к концу мелового периода, - в какое образовывались костеносные русла Нэмэгэту, материки стали более высокими. Громадные пространства мелководий сильно сократились, и зауроподы встречались гораздо реже, чем прежде, - в начале мела или в конце юры. Действительно, в Нэмэгэту одна находка остатков зауропода приходилась на несколько десятков находок других динозавров. Эти другие - утконосые и хищные динозавры - обитали вдали от материкового побережья, там, где едва синела полоска низменного побережья, поднимались густейшие заросли болотных кипарисов. Угрюмые деревья с сильно расширявшимися книзу стволами, с жесткой, словно вырезанной из картона, зеленью близко теснились один к другому, образуя непроницаемую стену. Пестрые мхи, оранжевые и ядовито-зеленые грибы, лишайники и папоротники неряшливыми космами и растрепанными клочьями свисали с ветвей. Тяжкое, мертвое молчание царило в парном, застоявшемся воздухе страшного леса, тянувшегося на необозримые пространства вдоль берегов материка. Глубокие каналы с черной, непрозрачной водой там и сям прорезали грозные стены деревьев. Кое-где каналы и протоки расширялись в заросшие густой болотной растительностью пруды или озера. Здесь, под защитой могучих лесов, пользуясь обильной растительной пищей, обитали утконосые динозавры. Название этих ящеров возникло оттого, что морды у них были уплощены и расширены. Покрытые роговым чехлом, они были очень похожи на утиный клюв. Огромное количество зубов - по пятьсот в каждой челюсти - у этих животных сливалось вместе, образуя в верхней и нижней челюстях четыре длинных и толстых зубных гребня с заостренными эмалевыми краями. Челюсти утконосых динозавров превратились, таким образом, в очень прочную сечку или соломорезку и могли обеспечить гигантское животное нужным количеством размельченной растительной массы. Запасные зубы, нараставшие все время снизу, с внутренней стороны заменяли стиравшиеся. Это стало необходимо, потому что истирание от растений, захватывавшихся вместе с песком и илом, было очень сильным. Утконосые динозавры, или траходонты, ходили на задних ногах, но только в воде. Слабый таз, не соответствующий чрезвычайной массивности костей задних ног, говорит о том, что животное не могло передвигаться на суше в вертикальном положении. Траходонты ходили по дну глубоких проток, поддерживая равновесие с помощью сильных передних лап, снабженных плавательными перепонками и приспособленных к гребному движению. За зоной глубоких болот побережья располагались леса других деревьев - родственников современных магнолий. Там на более возвышенной, хотя все еще влажной, почве обитали гигантские хищники. Они тоже ходили на задних ногах, подпираясь могучим хвостом, как и утконосые динозавры, но не в воде, а по суше. Вместо копыт, характерных для утконосых динозавров, у них были трехпалые, очень похожие на птичьи лапы с кривыми острыми когтями. Передние конечности создавали невыгодный перевес передней части тела, и они очень сильно уменьшились, обратившись в крохотные двухпалые лапки. Зато голова сделалась основным орудием нападения. Огромная пасть, усаженная кинжаловидными загнутыми зубами до тридцати сантиметров в длину, позволяла животному справляться с любой добычей, разрезая и отрывая громадные куски мяса. Череп для облегчения веса стал ажурной конструкцией наподобие мостовой фермы. Достигая четырнадцати метров в длину и пяти метров высоты на ходу, эти исполинские хищники, карнозавры, могли развиваться и процветать только при наличии колоссальной массы малоподвижной и крупной добычи. Такой добычей могли быть утконосые динозавры. Выходя на возвышенные участки берегов для кладки яиц или находясь вместе со своим молодняком в неглубоких болотах, утконосые динозавры становились жертвами хищников. Правда, гиганты, найденные нами на "Могиле Дракона", достигавшие почти девяти метров высоты, могли не бояться никаких хищных чудовищ. По ту сторону магнолиевых лесов, там, где на сравнительно сухой почве росли цикадовые растения и рощи серых гинкго, обитали другие жертвы исполинских хищников - карнозавров. Они не могли укрываться в черные глубины недоступных лесных проток, как утконосые динозавры. Они должны были противостоять карнозаврам на твердой почве в открытом бою. Одни из них - панцирные динозавры, или анкилозавры, - развили защитную броню. Это были настоящие живые танки по десять метров в длину, покрытые костными плитами в ладонь толщиной, с головой и хвостом, усаженными опасными шипами. Хищные динозавры могли справляться с ними, только перевернув такое животное на спину. Другие динозавры - обитатели открытых пространств - приспособились к активной защите. Появились рогатые, быкообразные ящеры, больше самого крупного современного носорога. Черепа наибольших видов достигали почти двух метров длины. Снабженные острыми роговыми клювами и могучими рогами над ноздрями и над глазницами, с широким, усаженным шипами костяным воротником, прикрывавшим шею, эти животные - цератопсы - были наиболее фантастическими и страшными созданиями из всех динозавров. Были однорогие, трехрогие и даже пятирогие цератопсы, а также стиракозавры, обладавшие вместо костяного воротника веером из длинных шипов на затылке. Тупые, упорные и невероятно живучие, они направляли навстречу гигантским хищникам острые двухметровые рога. Сколько сцен борьбы молчаливых пресмыкающихся разыгрывалось в угрюмых чащах и на солнечных полянах этого навсегда канувшего в прошлое мира. Здесь же, среди рогатых и панцирных динозавров, спасаясь от хищников на деревьях или в норах, жили древнейшие млекопитающие, более всего походившие из современных животных на ежа (без иголок) или сумчатого опоссума. Здесь жили и еще какие-то быстрые животные - может быть, птицы, может быть, крупные насекомые. За ними гонялись мелкие хищные динозавры, очень легкие бегуны и прыгуны, бегавшие на задних ногах, с высоко поднятыми хвостами. Эти орнитомимиды, или птицеподражатели, были величиной с современного страуса. В костеносном русле Нэмэгэту находилось больше всего остатков обитателей мрачной зоны прибрежных лесов, а также области, населенной хищниками. Остатки обитателей более глубоких областей материка почти не доходили сюда, в русло Нэмэгэту, и поэтому мы ничего не знали о жизни на сухой почве за полосой магнолиевых лесов. Только один раз, среди всех остатков динозавров, нам попалось несколько костей огромного панцирного ящера. Чаще встречались скелеты мелких хищников, видимо, нередко забегавших в области охоты крупных карнозавров. Остатки других животных - черепах и крокодилов - подтверждали, что главная масса животных, захороненных в Нэмэгэту, обитала в болотной прибрежной зоне. Здесь были и такие типичные обитатели болот, как триониксы и огромные черепахи морского облика, и поразительный ящер с когтями-косами - терезинозавр, очевидно, тоже житель морского берега. ...Беседа о прошлом Нэмэгэту затянулась за полночь, и тут мы все спохватились, что на рассвете - отправление в дальний путь. Только золотистые уголья, присыпанные белым пеплом саксаула, остались от костра. Черная масса Нэмэгэту громоздилась над нами, упираясь в звездное небо, и словно напоминала о настоящем - высокогорной пустыне, безмерно далекой от всякого моря, в центре горных хребтов Азиатского материка...

Продолжение...

ДОРОГА ВЕТРОВ (ГОБИЙСКИЕ ЗАМЕТКИ) Ивана Ефремова - взята с сайта http://iaefremov.2084.ru/iefremov/index.html

Фотоальбом http://iaefremov.2084.ru/iefremov/photogobi.htm

http://www.fandom.ru/about_fan/chudinov_1.htm