GEOGRAFIA.ru

ГЕОГРАФИЯ.ру

Страноведческая журналистика

Главная страница     Путешествие во времени

ЕЛИСЕЕВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ
(1858-1895).

«ПУСТЬ БУДЕТ ЗЕМЛЯ» ПОВЕСТЬ О ПУТЕШЕСТВЕННИКЕ А.В.ЕЛИСЕЕВЕ.
Автор - Вера Лукницкая.

От автора

Таким я видела этого человека, Елисеева, когда читала его книги, очерки и статьи и пыталась представить себе те стороны его жизни и те периоды, о которых сведений почти не сохранилось.
Хотелось передать атмосферу, дух его времени... И я сознательно сохраняла некоторые названия и термины, которые бытовали в те давние времена, не заменяла их более поздними, более привычными для нашего современного восприятия. Мне казалось, да не взыщет с меня требовательный, привыкший к строгой научной терминологии читатель, - мне казалось, что иначе поколеблется, разрушится или уж, во всяком случае, станет менее достоверным тот мир. Мир героя этой книги.



Вокруг детства

...Узнать, прекрасна ли земля...

Первые шаги


Качается небо, качаются дюны, качается верблюд... Четкость граней плавится в зное. Раскаленный золотой океан... Мысли сбивчивы: появляются, исчезают и снова появляются одна за другой...
Пустыня...
Она ужасна... Когда ж он, однако, полюбил ее? Может быть, когда собирался ехать в Африку? Предощущая ее? Или только тогда, когда увидел в первый раз, по дороге из Александрии в Каир?
Нет, он любил ее уже в детстве. Его "нянька" Петр читал ему лермонтовские "Три пальмы". В этих чтениях родилась его пустыня. Она манила миражами. Она мучила жаждой. В ее глубине таился оазис.
Оазис...
Это слово пронизывало искрящимся зеленым лучом! Оазис - это рай... Это прохлада, это влага, это пальмы. Туда стремятся караваны.
Караваны...

Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

В сознании мальчика сменялись картины: "...араб горячил вороного коня",
"узорные полы походных шатров..."

И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке.

Все это вместе - неведомая даль, чужие страны, путешествия.


Елисеев, тяжело приоткрыв глаза, смотрит на свою арабскую одежду.
Слабая улыбка трогает его губы. Улыбаться больно: губы потрескались.
Кругом песок, песок, слепящее солнце.
Желтые пески, желтые верблюды, желтый воздух... В полудреме наплывает что-то, что связано с песком и жарой. Но что это? Он ясно видит деревянный стол. На столе маленькие песочные часы. Это полковой доктор поставил стеклянный сосуд с желтым песком, когда у Саши случился жар. Из верхней колбочки песок сыпался в нижнюю. Доктор слушал пульс. А Саша смотрел, как песок сыпался тоненькой желтой струйкой. Доктор переворачивал часы, и песок сыпался опять. Песок сыпался, шло время, бесконечное время. Песок все сыпался, песок струился солнцем...
С часами, с добрым доктором болеть уютно. За окном двор казармы, часовой в промокшем тулупе, финские сырые леса... Песок был желтый и все струился, струился...


Сквозь полузакрытые веки Елисеев видит башни, стены, они плавно покачиваются в небе. Приближается лицо молодого араба.
- Ми-раж, - с трудом разлепляя запекшиеся губы, произносит Елисеев.
- Ни-ет, ни-ет мыраш... но, - улыбается черный юноша. - Вади Газы*.
Он подает Елисееву повод. С верблюда Елисеев соскальзывает прямо в седло коня. Сон, усталость, жажда - все забыто. Елисеев мчится по пальмовой роще навстречу неведомому.
Щебечут птицы. Кругом миндаль, гранаты и пальмы, пальмы...
Оазис.
Он глотает свежий воздух, словно нектар.
Стройная женщина, улыбаясь, подает кувшин с необыкновенно вкусной водой. Он пьет, пьет до дна. Присаживается на камень и быстро-быстро пишет.
Только бы не утерять свежесть первого впечатления!

Пустыня, оазис, караван. Путешественник забылся на мгновение.
И вот он, маленький Саша, на руках солдата финской крепости...
С чего же все началось?

...Драгоценная моя Марусенька!
Сегодня четыре месяца, как я живу без тебя. Очень беспокоит твое здоровье. Но не огорчайся, что тебе пришлось уехать.
Здесь третью неделю льют проливные дожди. Смотрю из окна на нашего часового и жалею его: вода стекает у него за шиворот. Все-таки я крикнул ему, чтоб он встал под навес.
Вчера в такой же дождь я обходил солдатские посты. Что ж поделаешь!
Служба! В казармах распорядился топить печи, хотя время к тому еще не наступило.
Небо такое слезливое, что я даже не верю, будет ли оно когда-нибудь другим. Без единого просвета, как будто там, где-то за тучами, спряталось болото.
Даже если и не идет дождь по утрам, то все равно как будто он идет.
Струйки стекают с елей, по мокрым стволам их ползает скользкая живность.
Вдаль видеть невозможно: каждое деревце окутано туманом, словно ватой.
В этой серости и сырости только те дни и были, что мы прожили здесь вместе, солнечными, помнишь? Один раз шел дождик. А что тут теперь делается!
Поутру намеревался посадить шестерых гребцов в барку за большой рыбой, но опять затеялся дождь, и я не решился им приказать. Я тут не слишком командую, когда спокойно в крепости. Солдаты, кто не на посту, сидят по казармам, офицеры играют в карты и пьют. Добыли в лесу медвежонка, научили его плясать, так что вечерами единственная забава - это баловства нашего Миши. Знаешь, милая, хоть это и часть России, но все здесь на волчьих шхерах непривычное: и люди, и природа, и названия мест: Хиитола, Элисенваара.
В Петербурге-то, если и идет дождь, все равно хорошо, потому что там ты да Невский со всеми заведениями и офицерскими собраниями...
Не слыхала, Марусенька, часом, ходят ли еще про меня толки и как долго быть мне из-за них далеко от тебя и столицы.
Вчерашним днем пришло письмо от отца, он хочет, чтобы ты провела зиму у него - будет отпаивать тебя молоком. Добрый старик. В письме он упоминает о крестьянских бунтах... Петр днями на охоте, спрашивал, правда ли, что Россия бунтует. Значит, даже и сюда уже доходит, к солдатам нашим...
Тоскую по тебе до невозможности, драгоценная ты моя. Ваканций мне не предвидится, поэтому мы с тобой еще долго не увидимся. Ты должна укрепить легкие. Прошу тебя, пришли поскорее весточку. Сейчас прерываюсь, за чем-то бежит Петр.
...Кричит: у Елизаветы Андреевны началось... Послали за доктором. С письмом заканчиваю: сюда идет сам Василий Игнатьевич, идет степенно. Бог даст, все обойдется. У меня на такой случай припасена для него дюжина шампанского. Пока его супруга не разрешится, посидим вместе. Он здесь в более удачной жизни живет, чем я, ибо с ним любезная его Елизавета Андреевна. И вот-вот наш штабс-капитан станет папашей. Ах, что говорить про чужую жизнь!
...Василий Игнатьевич выкурил уже три полные трубки. Человек он, ты знаешь, крепкий, а тут - никак не удержится. А вот и опять Петр на пороге:
- С первенцем вас, господин штабс-капитан! Сынок у вас!
Ну вот и обошлось. Василий Игнатьевич расплакался сам, как дитя малое, на радостях-то.
Отправляю тебе, Марусенька, письмо с оказией и желаю одного: только поправляйся.
Твой преданный супруг Константин Назаров


Комендант крепости Константин Иванович Назаров был сердит. Денщик его, Петр, найден под дождем в виде непристойно пьяном, а когда его стали приводить в чувство, отбивался.
Он был доставлен к коменданту.
- Ваше высокородие, горе у меня. Перемерли все. - Он опустил седую голову и всхлипнул: - Срок кончается, а мне воля-то не нужна, некуда мне.
И он протянул коменданту смятое письмо.

Писано сентября 11-го года 1860-го от рождения Христова дьяком церкви Вознесения Господня
села Кресты Вологодской губернии отцом Пантелеймоном

Раб Божий Петр Иванов!
Извещаю тебя, что село наше Кресты постигло лютое горе. Случилась в местности нашей зараза, и прибрала оная многие дворы, перемерло тьма-тьмущая народу. Иные дворы совсем осиротели. Померли и твои все родичи. Отец твой, матушка, брат и сестры твои.
Зараза случилась нам в наказание Божье, что незадолго до нее мужики побунтовали из-за оброка... Упреждаю наперед тебя письмом, чтоб не имел расчету. Хотя и состояли мы с твоей матушкой в дальнем родстве, но сама она противу желания честной семьи выбрала горькую долю с отцом твоим и тебе досталось: как рожено, так и хожено. А теперь брат ли, сват ли - денежки не родня. Да и какой сейчас приход, сам посуди - одна голытьба. С мякины на воду перебиваемся...
Назаров не дочитал письма, вернул его солдату. Расконвоировал его:
- Иди проспись, Петр.
- Да-к, я ведь, ваше благородие...
- Ну что там у тебя?
- Дозвольте при малом Александре Васильевиче Елисееве остаться, навроде как няньки у него, у меня теперь никогошеньки, а служба моя горемычная сей год к концу идет. Живой еще, а никому не нужон.
- Иди проспись, Петр, - повторил комендант, но уже мягче.
"Ихнему благородию" пришлось поломать голову, чтобы оставить Петра при штабс-капитане. Денщик из вольнонаемных в крепости не полагался.
Из детства


Его императорского величества русская крепость Свеаборг в Финляндии м. г. помощнику коменданта господину Елисееву Милостивый государь Василий Игнатьевич!
До сведения довожу сей краткий отчет о поведении сына Вашего Александра и об успеваемости его сообщаю.
Прежде главное скажу, что Александр здоровья завидного и пребывает в форме благополучной. Однако же до занятий и развлечений бурных неохоч, о чем свидетельствует много фактов, как-то: состояние молчаливое и часто в сосредоточенности отрешенное, и совет мне Ваш родительский по сему поводу нужен.
Являясь классным наставником милостию его превосходительства начальника гимназии, руки опускаю, лицезрея некоторые странные поступки сына Вашего.
Позволю себе поведать Вам об эпизодах жизни наставляемых в гимназической строгости и благодати учеников.
В скорости после Сретения, в завершение масленицы, в аккурат перед Великим постом, солнечным деньком довелось с классом прогуливаться на лоне природы, познавая ее естество. И обратил внимание я, что гимназист Елисеев впервые, может быть, за все время проведенного мною над ним наблюдения оживился, глаза его повеселели, однако, с товарищами в их игры не играя, он уединился, что я даже на первых порах отметил как факт примерный, радуясь его благочинию. Однако вскоре обнаружил, что гимназиста Елисеева в поле обозрения моего нету, а группа, оставив свои забавы, обступила дерево и смотрит вверх. Повернув голову свою за ними вслед, я обнаружил ученика сидящим на высоком суку и что-то рассматривающим с сосредоточенным видом. Я велел ему тотчас же слезть, дабы он нечаянно не упал с головокружительной высоты. Он это проделал немедленно, повиновенно представ передо мною с горящими очами, в коих увидел я не мольбу о помиловании, но упрек, что помешали делать дело, необходимое ему и интересное пуще всего на свете. С той поры на классных прогулках старался держать я его под особым своим наблюдением, ибо все больше стал замечать за ним неистовое стремление к увлечению науками естественными. По поводу предыдущего инцидента, как сказал он мне, не дереве он рассматривал жука короеда.
Человек он, по всему видно, будет увлекающийся природными и естественными науками. Примером тому также быстро заживающие синяки учеников, когда прикладываются к ним Сашею одному ему известные травы...
Вспоминается еще случай, когда на одном из уроков представляемые мною арифметические действия вызвали интерес большинства, но неожиданно прервались в кульминации и расстроились занятия из-за писка живой пичуги, из сумки гимназиста Елисеева доносящегося. Опять же справедливости ради докладываю, что за дерзость оную Саша был наказан, что выражалось в однодневном лишении его прогулок и помещении в специальную комнату, умными книгами уставленную. Принимая наказание неизбежно, он осмелился, однако, попросить меня позаботиться о больной птице, найденной им возле гимназии.
Когда я вошел к нему, он первым делом справился у меня о состоянии птицы и, узнавши, что гимназисты птице принесли крошки и воду, отпросился, выбежал во двор и выпустил ее. Этот эпизод также подводит к заключению, что страсть его к природе признание вызывает.
Считаю долгом своим сообщить также и об особом случае. Начальник гимназии, проходя через плац, увидел сына Вашего, ласкающего суку. Его превосходительство спросил фамилию гимназиста и в сей же момент был окружен целой сворою невесть откуда явившихся четвероногих. По всей форме отрапортовав, гимназист заслужил расположение его превосходительства и был
бы отпущен, если бы начальника не поразило окружение собак. Он машинально воскликнул: "Сколько же их тут!" Сын Ваш, пересчитав животных, ответил, что десять, и спорил, хотя собак было только шесть. Подбежавши, я нашел начальника обескураженным, он отчитал меня при ученике, и были наказаны мы с Вашим сыном вместе. Начальник разгневался, поскольку Александр сосчитал не только стоящих вокруг него собак, но и четырех, находящихся в животе суки. Я же хоть и огорчился наказанием, но признаю, что способности к естественным наукам сына Вашего мне наблюдать преотрадно.
Во многом прося родительских советов, для пользы сына Вашего осмелюсь посоветовать и Вам воспитывать в Саше больше усердия к занятиям точными науками и усидчивости в дни летнего отдыха.
С совершенным почтением наставник магистр наук математических Алексей Иванов сын Варшавский Кронштадт, марта месяца, дня двадцать второго 1868 г. от Р. Х.


Саша иногда приходил к морю. Однажды он с пристани наблюдал, как французские моряки крутили цепь, сбрасывая в воду якорь. Один из них, увидев Сашу, крикнул:
- J'ai le mme fils que toi en Bretagne! Il s'appelle Jean-Paul! Allons ensemble, garon! On y va!* Форма якоря, висящего над водой, напоминала гигантскую букву неведомого алфавита, таинственный знак неведомых земель.
Саша подумал о том, что вот можно пойти на корабль и поплыть. И приплыть к мальчику Жан-Полю. Он не мечтал стать моряком. Голос моря нашептывал ему об иных землях и странах. Сердце Саши принадлежало лесам, ручьям, птицам, зверям, жукам.
Во дворе гимназии рос огромный дуб. Зимой двор был занесен снегом. В зимний солнечный день на длинной ветке дуба усаживались в ряд вороны. То одна, то две птицы медленно взлетали в синеву. Саша глядел на плетение ветвей, на слепящий снег.
"Пора, брат, пора... туда..." Ему казалось, что эти слова возникали в его голове. Но это читал его друг Гибсон, стоя у доски.
Птица, растаявшая в синеве неба, весенний ручей, журчащий во дворе, солнечный луч, упавший в коридоре гимназии, - все это было для Саши путешествием. Путешествием дышали и строки поэта, которые он сейчас слушал:
"И вымолвить хочет: давай улетим!" Путешествием были и леса Свеаборга. Саша с нетерпением ждал летних каникул, мечтая вырваться из каменной гимназии, чтобы снова и снова идти по дорогам, которые он еще не исходил с Петром.
Старый солдат не знал детских игр. Он учил мальчика тому, что умел сам.
К девяти годам Саша стрелял лучше самого Петра. Умел ставить силки на птиц.
Костер разжигал при любой погоде. Ходил всегда налегке. Лазил по скалам в ветер, в дождь. Бегал по росе босиком. Не знал простуд. В гимназических драках никогда не участвовал. Но когда мальчишки начали его подстрекать, будто он не дерется, потому что трус, и однажды набросились на него, он сбил
их с ног первыми же ударами. Они отступили и больше его не трогали.
Наконец долгожданные каникулы. Саша в первый же год окончил второй класс Кронштадтской гимназии. В течение всего учебного года тоска по лесу одолевала его. И теперь каждое утро он просыпался в пять и шел далеко, на лесные поляны, встречать поднявшееся уже солнце.

В этот раз он ушел из крепости чуть позже... Лес уже пробудился и пел свою утреннюю многоголосую песню. Северное солнце прогуливалось над деревьями, высвечивая цепкими лучами строгие и нежные картины: прозрачные листья молодых деревьев, земляничный куст у замшелого ствола, полянку с сочной травой. А Саша все шел и шел. Ему было интересно все в его стране Финии. Петр говорил: "Финн пришел", "Финн плывет", "Финн продает".
Саша его тогда спрашивал:
- Почему финн? Тогда, значит, Финия - не Финляндия.
Так у Саши и осталась Финия, его Финия - мшистая, смолистая, сырая и прохладная. И сейчас в терпком хвойном лесу прохладно, хотя и лето в полном разгаре. Да и самая ясная погода все равно водянистая, в солнечный день здесь думаешь: "Пойдет дождь, пойдет дождь". Но сегодня Саша забыл об этом.
Меж озер вдруг выступили мрачные, облепленные влажными мхами, обросшие папоротниками, то похожие на скирду сена, то уходящие в самое небо валуны.
Они глядели в сине-зеленые воды озер, причудливо отражаясь в ряби, и казались живыми коричневыми существами. Позже Саша узнет, что много лет назад березы и сосны его Финии, поглядывая на скользкие холодные глыбы, будут вспоминать о ледовом пришельце.
Солнце золотило ветви и пробивалось к влажным ароматным высоким травам.
Саша шел быстро и на весь лес звучно читал стихи Боратынского*, которые выучил для гимназического праздника родного края:

Суровый край; его красам,
Пугаяся, дивятся взоры;
На горы каменные там
Поверглись каменные горы.
По дряхлым скалам бродит взгляд:
Пришлец исполнен смутной думы,
Не мира ль древнего лежат
Пред ним развалины угрюмы?

Но Саша совсем не походил на пришельца исполненного смутной думой. Саше было так хорошо! Он был в сапогах, с мешком за плечами и даже с пистолетом!
И его все-все интересовало. Вот, например, над каждым болотом, куда ни глянь, тучи комаров. Они мучают все живое. Люди, правда, придумали накомарники. А каково бедным лисицам, которые прячутся в крупнолиственных травах? И даже медведей, наверное, не спасает их толстая шкура от укусов назойливых насекомых. Интересно, а зачем комары? Они только кусают или пользу какую-нибудь приносят?
Но сегодня Саша во власти другого удивительного "народа" - муравьиного.
Вчера, когда он ходил в лес вместе с Петром, они увидели возле скал бурую пирамиду среди зеленой травы. Земляная пирамида шевелилась. В глазах рябило от тысяч и тысяч двигающихся муравьев.
Саша долго стоял, не мог оторваться от этого удивительного зрелища, потом присел и стал внимательно наблюдать. Муравьи сновали так быстро и так целенаправленно, как будто получили определенное задание. У каждого, казалось, были "свои дела".
Петр слишком хорошо знал мальчика, потому не стал его отрывать, а, оставив у муравьиного холмика, пошел поискать ягод для своего любимого питомца.
Возвращаясь, старый солдат долго примеривался, ища точку опоры, чтобы по скользким мшистым кочкам перескочить дряное болотце. Когда он, преодолев и болотце, и холм за ним, оказался у скалы, Саша, завороженный, прошептал:
- Гляди, Петруш, они умные!
- Ясное дело, Александр Васильевич, - отвечал солдат, - тварь Божья.
Только отошли бы вы, а то и так сюртучок свой замазали на болоте, а тут еще они замарают.
- Как это они замарают?
- Кто их знает! Навалятся-ка все сразу, вишь, сколько их - целая армия!
- Петр смеялся. - Кислотка у них есть такая. Люди сказывают: пользительная.
Саша взглянул на старика, тот все улыбался.
- Да ну тебя! Вот, смотри!
Муравьиный народ был занят своей жизнью. Несколько насекомых тащили к своему дому дохлую осу. По утоптанной дороге непрерывной шеренгой бежало множество муравьев. Саша осторожно положил на их пути подсохший лист лопуха.
Муравьи добегали до него, упирались в то место, где пролегала их трасса, и начинали суетиться. Потом находили свою дорогу. Саша заметил, что дорога оказывалась той же проложенной ранее трассой, только по верху листа. "Каким образом шестиногие пешеходы находят свой дом?" - думал Саша. Он поднял лопух и заметил кое-где капельки, оставленные муравьями. Он снова положил тот лист на пути насекомых, но немного повернул его. Муравьи долго копошились возле листа, потом все-таки нашли проложенный под листом свой старый, испытанный маршрут и уверенно побежали к дому по листу, время от времени прижимаясь к нему брюшками и оставляя на нем крохотные пятнышки.
Саша обошел вокруг кучи, ничего не понимая. Во все стороны от муравейника были проложены муравьиные "трассы".
- Как они прокладывают эти дороги, Петруш?
- Мамаша заругает, пора нам, Александр Васильевич!
- Ну, Петруша!
- Пора, ангел мой! Христом Богом прошу. Солнце, вон, уже опускается.
- Ну раз пора, пошли, - сказал Саша, с неохотой покидая муравейник.
Петр семенил следом.
А следующим утром Саша с отцом и комендантом крепости Константином Ивановичем Назаровым проводил маму в город навестить в больнице Марию Павловну. Жена Константина Ивановича часто болела и подолгу лежала в госпитале.
Отец сказал:
- Чую, Александр, по вчерашним рассказам, что хочешь опять в лес. Петр сегодня останется помогать. А нам с Константином Ивановичем надо арсеналы и пороховые погреба проверить да побывать на ученьях в матросской школе.
- А можно я один, пап? - Саша оглянулся на Назарова.
- Думаю, можно, сынок. Вот тебе пистолет. На случай крайней опасности.
По пустякам не балуйся. Договорились?
У Саши замерло сердце. Назаров, улыбаясь, положил тяжелую руку на плечо мальчика.
- Давай, браток, не робей. Петр твой говорит, что ты у нас стрелок отменный.
- Да я знаю, я от волка спрячусь, убегу! А в случае чего - не промажу!
- то ли отцу, а скорее, Назарову выкрикивал на бегу Саша.
- Ну-ну! Можешь мелкую дичь подстрелить, если попадется, - услышал вслед Саша.
По дороге Саша время от времени вытаскивал оружие из кармана, осматривал его и бережно прятал назад. На полянках он то клал одну руку на землю, на нее с пистолетом - другую, то прилаживал пистолет к какой-нибудь ветке и долго наблюдал. Но никто не появлялся. Волки и медведи, зная, очевидно, что он вооружен, попрятались. Правда, заяц выскочил раз из-под ног, но ускакал раньше, чем Саша выхватил оружие. Тут он понял, что это он сам ничего не видит, кроме своего пистолета. Тогда он спрятал его в мешок, и сразу же все изменилось. Саша услыхал лес...
Вот просвистел дрозд, сидя на суку возле своего гнезда. Дрозду вторили реполовы, горихвостки, синицы. Кричали, стонали выпи, рыдали гагары. И над ними, сидя на вершине, усеянной шишками сосны, выводил трели соловей.
Но Саша решил не задерживаться, тем более что в его коллекции уже есть дроздиные яйца. Он и так потерял время из-за пистолета. Он держал путь к муравейнику. Он хорошо помнил вчерашнюю дорогу. По прямой это километра четыре, а с небольшим крюком, который он проделал, ну, чуть больше... Он легко проскочил противное, хотя и не очень сегодня вязкое болотце, быстро взбежал на крутой холм, добрался до скал и еще издали увидел свою "египетскую пирамиду". Он подошел к ней и застыл , удивленный. Муравейник был пуст - "мертвый город". Ни единого муравья. Ни одного движения. Лишь хвоинки лениво колыхались от начавшегося вдруг ветра.
Как же так? Почему? Что произошло? Саша ковырнул землю - пусто. Сверху донесся легкий шум - загудели сосны, потревоженные ветром, Заволокло небо, упала капля, другая, пошел редкий дождь, потом зачастил, стал похож на хилый душ. Саша побежал к деревцам, что росли между скалами, постоял немного.
Дождь совсем измельчал. "Наверно, надолго", - подумал Саша и решил возвращаться домой. Он был уверен, что за час добежит. Но когда он поднялся на холм и спустился к тому мерзкому болотцу, то понял, что перейти его не сможет. Кочки покрылись пузырчатой, будто мыльной, водой, стали скользкими, и неосторожный шаг мог плохо кончиться. И хотя в белые ночи, даже в пасмурные, не бывает полной темноты, Саша испугался. Но не за себя. Он боялся за пистолет, который был доверен ему. Что было делать?
Он вернулся к скалам. Наломал веток, отряхнул их, нашел в скале нишу, соорудил в ней нечто вроде гнезда и влез в него. Жутко завывал ветер, шумели деревья. А вдали холм, днем маленький и ярко-зеленый, казался неприступной горой. Саша представил себя на секунду дома и улыбнулся: он был рад побыть в лесу ночью - проверить себя. "Вот и пришел такой случай", - подумал совсем по-взрослому Саша и в этот момент услышал выстрел.
Забыв сразу обо всем, он бросился на черную гору, увидел с противоположной стороны болота два слабых огонька и громко крикнул:
- Петруш!
- Александр Васильевич, не идите по болоту, не вздумайте, спаси вас Господь! Утро враз придет! По свету переберетесь.
И еще услышал:
- Александр! Оставайся у скал! Там теплее.
- Пап, а я уже шалаш построил!
- Мы здесь будем, рядом, в лесочке. Ты иди от дождя в свой шалаш.
- Папа, только идите лучше домой. Я утром прибегу, а то мама не будет спокойна. Я ведь не потерялся, и я совсем не боюсь и костер могу развести. У меня и спички есть, и ягоды, и две картошки еще...
- Мама приедет только завтра. Иди от болота к скалам, сынок!
- Ну ладно, тогда до свидания! - Саша вернулся и устроился в своем гнезде. Он так обрадовался, что мама задержалась и ей не придется беспокоиться за него, что, пригревшись, спокойно задремал под мерную музыку дождя. А когда сквозь сон услышал шум приближающихся шагов и открыл глаза, то увидел из ниши шалашика своего Петрушу, подходившего с горящим фонарем.
Саша вскочил, бросился к солдату, прижался к его вымокшей рубахе.
- Перепугали-то как нас, Александр Васильевич! Нет и нет! Мы пришли, хватились. Вечер, тучи черные бегают по небу. Еще загодя побежали, до дождя, но, вишь, не успели. Сейчас идем кружным путем, я присмотрел дорогу. Там и батюшка вас дожидаются. Замерзли небось.
К лесу подошли, когда совсем развиднелось. Василий Игнатьевич потрепал сына по голове, взял в руки пистолет, переломил ствол, увидел нетронутый патрон, улыбнулся и сказал:
- Молодец, сынок, ты совсем взрослый.
- Пап, а что, муравьи от дождя ушли?
- Они не ушли. Их пирамида над землей высокая, а под землей еще выше, то есть глубже. Они специально так строят и на время каких-то событий, я так думаю, переселяются в нижние "покои". Там их большая жизнь продолжается.
- Я бы хотел знать про кислоту.
- Про какую кислоту?
- Про муравьиную. Про землю - это ясно, они рыхлят ее для деревьев и травы, а про кислоту мне Петруша сказал. Может, ею звери болезни лечат, не только дороги прокладывают? Но только я думаю, что это другое. Дорогу они, наверное, прокладывают запахом. Не будут же они зря "лекарство" свое разбазаривать? Зря-то ведь ничего не бывает на свете.
В те годы, когда его десятилетние сверстники играли в "Африку", "охотясь" на львов, или бежали в "Америку", к индейцам, Саша Елисеев серьезно готовился к будущим путешествиям. Хотя его и давили стены гимназии, он добросовестно учился, не по-детски сознавая, что путешественнику нужны знания.
Побеги из гимназии в леса сменялись чтением книг о путешествиях, чтение сменялось греческим и латынью. Над нелепым "дикарем" товарищи, бывало, посмеивались, не понимая и не принимая эту страсть, а некоторых педагогов она просто раздражала. И Саша вынужден был замыкаться в себе, вместо того чтобы с восторгом и самозабвением рассказывать о чудесах природы.


"Глубоко в сердце каждого человека сокрыто стремление к путешествиям, но далеко не у всех оно выказывается с такою силой, что, сокрушая все преграды, выдвигаемые жизнью и обстоятельствами, заставляет стремиться к одной и той же никогда недосягаемой цели".
Солнце, исчезающее за горизонтом, щемит сердце, зовет с собой... Синяя звезда мерцает, манит к себе...
Где она, Сашина "недосягаемая цель"?..
Может быть, в нем самом?..
"Страсть к путешествиям - это страсть ненасытная, это страсть, переворачивающая жизнь человека, объятого ею, и несущая его вечно вперед.
...Кто из нас не переживал этого героического периода своей жизни, когда пробуждающиеся молодые силы клокочут и прорываются наружу, ища свершения великих подвигов.
...Мальчишка во сне отрывается от земли и летит, ощущая безудержную радость свободы.
...В это время ребенок мечтает быть и героем, и полководцем, и путешественником, и Бог знает чем. Но пройдет несколько лет, и золотая греза юности исчезнет, как ночной туман перед зарею.
...Бурное пламя кипит в мальчике, жарким огнем вспыхивают чувства юности. Но редко кому удается сохранить этот огонь в течение всей своей жизни.
...Мне, к великому моему счастью, удалось избегнуть этой участи и воплотить в действительность свои грезы".




Суомские рапсоды


...Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,
В чем яростное песен ремесло...

В чарах северных рун


- Все тогда началось с избушки колдуна.
- Что началось? - заволновался всегда выдержанный Иван Федорович.
Остальные сразу окружили кресло доктора и приготовились слушать еще одну захватывающую историю.
- Возвращение в волшебство, в чудесные встречи с Финляндией.
- Александр Васильевич, - решился спросить Надеждин, - почему вы в статьях, очерках, докладах в Географическом обществе излагаете факты и события в строгой последовательности, как-то сухо, а вот здесь, у этого камина, рождаются иные, внутренние какие-то связи?
- На разных заседаниях от меня ждут не приключений, а фактов, интересующих ученых. А вам я рассказываю о моих переживаниях и восприятиях в пути.
- Папа, ты все потом выяснишь с доктором. Пусть Александр Васильевич рассказывает свою новую сказку, - пропела тоненьким голоском девочка.
- Ты метко определила, Наташа, - "сказка". Я отправляюсь в путешествия, чтобы круговращение будней превратить в сказку. И если это получается, я чувствую себя счастливым, а путешествие считаю удавшимся. Впрочем, я каждое путешествие считаю удавшимся, а себя в нем счастливым.
Ученые видят причинно-следственные связи между приливами, Землей и Луной, холодными и теплыми течениями. Поэты знают о других связях, духовных, - настроений, страстей. В Африке мой спутник Гранов часто читал мне Боратынского:

Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.

Он - это человек. Возможно, мы или уже забыли, или еще не постигли языка, на котором природа говорит с нами. Поэт убежден, что даже суеверия вовсе не нелепости, а обломки иной, погибшей культуры.
- Сказку! Сказку! - теребили доктора дети. - Новую хотим!
- Нет, она не новая. Ей уже лет пятнадцать. Но я помню все так, как будто я только что вернулся из того путешествия.
А заключается сказка в том, что по дороге в Тавастгус я встретил человека, к которому всегда относился как к древнему скальду или к духу скандинавских лесов и гор. Я и не мечтал, что буду с ним говорить, что он - реальность... Это профессор Элиас Ленрот, великий поэт и собиратель древних скандинавских песен - рун.
- Это он и есть колдун? - разочарованно спросил Миша.
- Нет, мальчик, подожди. Я даже не знаю, как ответить. Понимаешь, все по порядку. С колдуна все началось. Все необычное. Ленрот был позже. Хотя он больше чем колдун. Но Ленрот был потом. Мы с вашим дядей, а моим гимназическим другом ходили по финским деревням. Мы оба хорошо знали законы финского гостеприимства и потому запросто заходили в избу и располагались в ней, как у себя дома, порой даже не обмолвившись с хозяевами ни единым словом. Суровые северяне, так же, впрочем, как и жители жарких пустынь, умеют часами молчать. Для нас без лишних слов землю возле дома посыпали чистым ельником, матрацы набивали свежим сеном, а подушки - мягкими душистыми травами. Представьте себе и такое: вы открываете дверь, входите и обнаруживаете, что дом пуст. Вы располагаетесь, находите простоквашу, сушеную рыбу, твердые, как камни, лепешки, приготовленные впрок из муки, толченой коры и размельченного мха, съедаете все это с таким аппетитом, будто это самая лучшая пища на земле, потом ложитесь на лапник и переноситесь в благоухающий мир. А хозяева, возвратясь и найдя вас, непрошеных гостей, в углу своей избы или на лавке, не побеспокоят вас ни единым вопросом... Разве вам не покажется все это чудом?
Так вот, однажды из одной такой деревушки нас вывели на тропу, ведущую к огромному озеру, и рассказали, что по дороге, верстах в пятнадцати, стоит одинокая изба, в этой избе живет колдун, но до конца пути, то есть до самого озера, отдохнуть больше негде. Мы обрадовались тому, что услышали, и двинулись навстречу необыкновенному, ожидая, что, как в настоящих сказках, деревья будут становиться все выше и мрачнее, лес - все непроходимее и страшнее и что наконец после долгих испытаний и многих препятствий появится таинственный домик, вроде нашей сказочной избушки на курьих ножках...
Но в течение всего пути лес был удивительно приветлив. Дятлы стучали носами о стволы сосен и елей. Чарующее неумолчное пение синешейки - финляндского соловья - сопровождало нас в пути. На одном крохотном озерце нам удалось услышать даже голоса лебедей... Это бывает очень редко. К вечеру, в лучах заката, а позже в призрачных сумерках уходящих белых ночей, лес показался и впрямь волшебным. В вышине вдруг вспыхнули холодноватым светом два совиных глаза. В кустах прошуршал ежик. Потом какие-то шорохи, писки затем страшный, почти человеческий вскрик, и снова тишина.
- Колдун нас закружил, - шепнул мне Гибсон. - Избы нет, тропа теряется во тьме.
Мы были взволнованы. Приключение нас не страшило, а только радовало.
Я влез на дерево и сразу увидел совсем рядом огонек. Пошли на него.
Шли, наверное, час. Огонек все время мерцал между стволами; он манил нас, а сам как будто удалялся.
- Надо запрячь семь голубей в повозку, сесть верхом на бурого волка и бросить впереди себя железное яйцо от волшебной утки, иначе не доберемся, - шептал Гибсон.
- Почему ты шепчешь? - спрашиваю его.
- Не кричать же мне в царстве колдуна.
Вдруг он вскрикнул и упал. Я тоже вздрогнул, и в этот момент в мои ноги ткнулось что-то большое, мохнатое, теплое - собака. Гибсон упал, потому что споткнулся об нее. Собака молча обнюхала нас, потом повернулась и пошла. Мы - за ней. Через несколько минут открылась небольшая поляна, а на ней одинокий домик и высохшее, мертвое дерево.
У детей, да и у взрослых, загорелись глаза. Наташа завороженно глядела на Александра Васильевича. Папа Надеждин улыбался. Мама, Фаина Михайловна, возвратившись из кухни с пирогом, присела на край стула.
- Собака толкнула дверь, мы с затаенным дыханием вошли вслед за ней и разочаровались: изба оказалась совершенно обыкновенной. Некрашеный стол, лавка. На стенах никаких оккультных предметов. Ни вещих птиц, ни черепов, ни зубов мамонта или хотя бы медвежьего когтя.
Навстречу поднялся старичок. Он помог нам раздеться, напоил чаем из лесных трав. Возница, провожавший нас до леса, говорил, что старый Урхо знает три магических заклинания: Земли, Воздуха и Человека. От первого расступаются скалы, обнажаются родники и подземный огонь. Второе вызывает или смиряет бурю, а третье рождает чары любви. При этом он добавил, что вряд ли вещий старец поведает могучие слова двум неведомым прохожим.
Я внимательно глядел на старика, отыскивая в нем следы магии, и не находил их. Маленького роста, он казался выточенным из камня и отполированным северными ветрами, не замутившими, впрочем, двух синих, как глубокие, чистые озера, глаз. Волнистые белые волосы обрамляли живое, веселое лицо. Единственное, что придавало облику старика необычность, - это длинная, до колен, удивительная борода: одна половина ее седая, серебристая, другая - рыжая, отливающая червонным золотом.
Гибсон не мешкая завел разговор о магических словах, что вызывают ветер. Глаза старика вспыхнули синим светом. Он засмеялся, снял со стены кантеле и под мелодичные звуки его тоненьким голоском нараспев произнес:

...Заставляет дуть он ветры.

...Быстро ветры зашумели,
Дует западный, восточный.

...Страшно дует ветер южный,
Так же северный бушует.

...Из окошка вьется пламя,
Из дверей несутся искры,
К небу мчится туча гари,
Дым смешался с облаками...

Окошко избы осветилось красноватым светом, и на стенах заплясали пестрые блики. Посреди поляны горела сухая ель. Мы переглянулись - чудо!
Наконец-то! А наш старик просто объяснил, что поджег ее, когда ставил нам самовар, потому что сегодня она умерла. От ветра пламя колыхалось и высвечивало то одни куски поляны, то другие. "Дым смешался с облаками..." Мы с Гибсоном и впрямь оказались в чарах северных рун. И понеслись по рунной дороге к самому Ленроту.
- А Ленрот? Почему вы не рассказываете про него? - спросил Миша. - Вы сказали, что он больше чем колдун.
- О... Ленрот - великий волшебник. Он много лет бродил по деревням Финляндии, Карелии, выискивал песни, сказки, легенды и записал пять тысяч пословиц и одну тысячу загадок! Но главное, что он сделал, - он собрал лирические, эпические и магические руны о земле и потомках Калева - "Калевалу". Раньше он был уездным врачом, лечил больных, потом стал путешествовать по Скандинавии. Когда он издал "Калевалу", я был еще мальчишкой и в Финляндии читал ее по-фински. Теперь она вышла в России. Я прочел ее в переводе. Прекрасный перевод, но на финском, да еще в устах старого Урхо, это было неповторимо!
Много разных рун услышали мы в ту ночь. Услышали и про то, как родился Вейнемейнен, знаменитый прародитель всех песнопевцев Финляндии:
"...Столбы ветров поднялись, камни запестрели, утесы встали над морями,
а он тридцать лет уже находился в чреве матери.
Молил он месяц, молил он звезды выпустить его на волю. Не выпустили они его. Тогда сам богатырь открыл ворота костяные и вывалился в синее море, ухватив руками волны. Пять лет, и еще шесть лет, и семь, и восемь лет качался он в море, а потом выплыл на берег".
Услышали и про то, как ловил Вейнемейнен русалку в море, и про то, как из утки выкатились семь золотых яиц:

Из яйца, из верхней части.
Встал высокий свод небесный;
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,
Ясный месяц появился...

- А из нижней? - перебил Миша.
- Из нижней явилась мать-земля. Еще пел Урхо про то, как рубил Вейнемейнен гигантский дуб, обрушил сто его вершин, что закрывали ясное солнце. Засияло тогда солнце над миром. И кто находил ветку, тому счастье приваливало, а кто находил верхушку, становился чародеем, кто - листья, получал отраду сердцу. Не знаю, был ли старый Урхо колдуном, но колдовскую чару песни он знал. Так пел, что казалось - поет сам Вейнемейнен...
Три дня жили мы у нашего "колдуна", три дня пел он нам песни, кормил дичью, поил настоями из целебных трав. Он помог мне составить коллекции насекомых и растений его края. А когда мы прощались, он шепнул что-то по-своему мохнатому псу Уло, и тот повел нас к озеру. "Колдун" остался на тропинке и глядел нам вслед.
Гибсон обернулся и выкрикнул:

Ты пошли нам ветер, Урхо,
Ветер нам пошли попутный!

- Укко, - молвил колдун и предостерегающе поднял палец. - Не забудьте:
Укко - наш финский бог ветра и гроз!
На ветру поднялась борода старика и разметалась в разные стороны.


По зеркальному огромному озеру плыли мы сначала чдно. У нас была большая лодка с тремя финскими гребцами. Жители на берегу встречали нас всегда радушно. В каждой деревне такая встреча, будто праздник. Редко, кто забирается в эти края. Нас щедро снабжали припасами, на ночь укладывали в избах. А на третий день началась буря. Лодка бешено понеслась. Волны всякий раз грозили опрокинуть нас, но умелые финны-гребцы следили за парусами, ловко поворачивали судно к волне и всякий раз спасались из беды. Вдруг лодку швырнуло, она ударилась об острый камень, треснула и стала быстро наполняться водой. Волны колотили ее со всех сторон, грозя разнести в щепы.
Трое из нас вычерпывали воду, а двое ставили сорвавшийся парус. Чудом мы выбрались в тихую бухточку. Наконец на мелководье все сошли и вытащили лодку на берег... До сих пор вспоминаю старого Урхо, предсказавшего бурю, которая, впрочем, донесла нас до Ленрота.
Как вышло, что в путешествии по стране озер наш путь пересекся с путем старого профессора и "чародея", сам не знаю. Еще больше был я поражен, когда узнал, что за год перед тем старый ученый с котомкой за спиной бродил, как и я, по Карелии. Мы ведь уже тогда могли в одной избе слушать какого-нибудь карельского рапсода.
Наш рассказ про "колдуна" позабавил Ленрота. Он улыбался. Глаза его огромные сверкали, как два солнца, и морщинки лучами разбегались от них по всему лицу. И хотя профессор был выше ростом и борода у него нормальная и по длине, и по цвету, что-то было общее между ним и "колдуном" Урхо. Любовь к народу и его рунам? Скорее всего...
Дом ученого-лингвиста находился на краю волшебной Суоми, в Каяне, на границе с Архангельской губернией. Он приглашал нас поехать туда с ним хоть сегодня.
А пока что Ленрот затащил нас на горку в свое пристанище в Тавастгусе.
Наверно, так и должен жить сказочник. Маленькая комнатка с окошком на острые темно-красные крыши домов городка, на вершины деревьев, на сияющие воды, на парусные лодки и пароходики, что проплывали мимо. Комната почти пустая:
стол, две лавки, старый комод, сундук. И повсюду разложены аккуратными стопами рукописи. Это сказки, песни, заготовки для издания или для обработки. На стене деревянная полка, на ней глиняный кувшин, книги о финской и скандинавской земле, рядом лютня и несколько кантеле.
Всего лишь озеро да еще буря отделяли нас от избушки колдуна, и все повторялось.
Наш знаменитый ученый весело поставил на стол бутыль с пивом, кувшин с ключевой водой, рядом положил кусок сыра и каравай ржаного хлеба.
Я бы не решился, а Гибсон повел себя с Ленротом как истинный земляк и прямо спросил, будет ли он петь.
- Сначала поешьте, - ответил тот по-фински, и добавил по-русски: -
Милости прошу, откушайте...
Он и не подумал извиняться за бедность угощения, а вместо этого пропел:

Песню славную спою я,
Зазвучит она приятно,
Если пива поднесут мне
И дадут ржаного хлеба.
Если ж мне не будет пива,
Не предложат молодого,
Стану петь и всухомятку
Иль спою с одной водою,
Чтобы вечер был веселым,
Чтобы день наш бы украшен
И чтоб утренним весельем
Завтра день у нас начался.

Вечер был замечательным. Весельем и песнями началось и утро. За два дня мы ни разу не почувствовали, что нам всего по восемнадцать, а Ленрот давно уж старик... На каждое слово он лукаво отвечал присказками из финских рун. Я спросил его, как, где сумел он обрести столько знаний.

Подобрал их на тропинке,
Их с кусточков отломил я.
Их нарвал себе на ветках,
Их собрал себе на травах,
Где луга богаты медом...

Мы бродили с ним по окрестным лесам, плавали по озерам. Он все время пел, рассказывал, объяснял мифы древних скандинавов, засыпал нас сведениями из античной мифологии, проводил параллели. Мы не успевали следить за полетом его мысли. Его беспокойство о грядущих судьбах Европы было тесно связано с тем, что он говорил о ее прошлом.
Вечером мы плыли в лодке. Ночь приблизилась - северная, светлая, бледно-голубая. Луна бежала за нами золотой дорожкой по стальной воде.
Ленрот излагал скандинавские представления о конце света: "...тогда свершится великое событие: великан-волк проглотит солнце, другой волк похитит месяц... Земля задрожит, все горы порушатся, все деревья попадают, и море хлынет на сушу, потому что Мировой Змей, что живет в море, перевернется и в яростном гневе поползет на землю..."
Для меня навсегда и Карелия, и Финляндия с их лесами, озерами, реками, северными ночами, песнями и гостеприимством неотделимы от этого великого старца. Я так ясно вижу его на фоне озера в финской ночи. Да еще "колдуна", как его отражение.
- Александр Васильевич, вы упоминали, что Ленрот одобрил ваши заметки о тавастах и финнах. Это, наверно, интересно. Вы не поделитесь с нами вашими мыслями? - попросила Фаина Михайловна.
- Мама, эти мысли живут в книге Александра Васильевича и уже три года стоят у папы в книжном шкафу, - заявила Наташа.
- Извини, дочка, я не изучила всех трудов Александра Васильевича так, как ты. В Финляндии Александр Васильевич был до знакомства с нами. Мне ближе его путешествия по Африке. Александр Васильевич совершает их теперь, при нас. Вот их я знаю очень хорошо.
- Ната, а ты принеси книгу и найди нам это место, - сгладил неловкость Иван Федорович. - Вы не прочитаете нам его, Александр Васильевич?
- Мне бы... не очень хотелось.
- А может быть, самая заинтересованная читательница и прочтет? - обратился Иван Федорович к входящей с книгой Наташе. - Вы не возражаете?
Девочка положила книгу на стол и, почти не глядя в нее, прочла, словно строки любимых стихов:
"Даже неопытным глазом видна разница между карелами Ладоги и тавастами Саволакса, хотя и те и другие представляют настоящих финнов.
Едва перешли мы в область, населенную тавастами, как многочисленные предания, которые мы слышали в деревнях у карелов, стали пропадать: угрюмый и малоподвижный таваст не любит поэтического вымысла, он не умеет сложить даже той глубокой, прочувствованной песни, которую так часто поет под звуки своей лиры - кантеле подвижный и жизнерадостный карел. С изменением характера и самого внешнего вида населения изменяется и одежда, и быт туземца; таваст еще сохраняет свой живописный древний наряд, который стал пропадать у карела, он умеет хранить старые серебряные украшения, которыми так гордятся женщины Саволакса и которые давно уже успел спустить карел".
- Боже мой, доченька, да ты наизусть помнишь!
- Там еще сказано, что тавасты словно сделаны из камней и скал Финляндии, а карелы подобны ее сияющим водам, - продолжала Наташа.
- Вы, Александр Васильевич, рассуждаете как настоящий поэт. Меня всегда поражают ваши такие красочные описания восходов, закатов, соловьиных ночей, звезд и вообще природы... Немудрено, что Наташенька влюблена в них.
- Смиренно принимая ваши комплименты, я скажу лишь, что мне всегда был чужд тот тип ученого, которого Гете называет "презренный червь сухой науки".
"Минуточку, - перебила Наташа, - в книге Александра Васильевича есть еще гораздо подробней о карелах и тавастах. Можно я прочту два отрывочка? - И, не дожидаясь ответа, она перевернула страницу:
"Симпатичная, добродушная, со светлыми добрыми глазами, фигура карела дышит жизнью... он весел, болтлив, любит хорошо провести время, поплясать и попеть; в нем нет особенной финской осмотрительности и самоуглубления; напротив того, он весь нараспашку, как русский мужик. Он легко сходится, приятен в дружбе, не зол и не верует в роковой фатум, как его сосед-таваст.
При живости характера карел сообразителен, быстро принимается за всякое дело, но зато скоро теряет и терпение. В отношении к другим он чрезвычайно мягок, любезен и обходителен. Между карелами встречаются чрезвычайно приятные и даже, можно сказать, красивые физиономии, особенно между женщинами, так что их можно назвать красавицами..."
А вот отрывок о тавастах.
"Таваст угрюм, серьезен и молчалив, он редко поет... Таваст любит молчать, забившись в свою скорлупу. Вся его фигура, неладно скроенная, да плотно сшитая, несколько грузная и аляповатая, гармонирует с его психическим настроением. Глаза его, иногда прекрасные, смотрят как-то в глубь себя; мира слов нет для таваста, превратности судьбы не волнуют его, потому что он, как истинный фанатик, убежден, что, чему быть, того не миновать..." Еще сказано, что он не боится труда, что он силен, что он верный и бесстрашный воин, и еще много чего...
Наташа говорила без остановки, и было видно - могла сказать еще многое.
- А еще там сказано, что "Калевала" для финна то же самое, что "Илиада" для грека. И еще о культе музыки, о том, как чарует вдали от цивилизации песня слепого барда, поющего руны. А еще о том, что не случайно в тех местах сохранились источники русских былин и финский эпос.
Она вдруг остановилась, потом тихо сказала:
- Я не стану больше читать. Это неправильно! Сегодня надо слушать самого Александра Васильевича. А то через три дня он опять исчезнет, как всегда, куда-нибудь на край света... Тогда и почитаем. Устные рассказы лучше. Не потому, что вы не "червь науки", который предпочитает засушенных бабочек тем, что порхают над лугами. А, - она смутилась и добавила еще тише,
- потому, что голос, глаза, жесты...
- Я сейчас, наверное, разочарую тебя, но напомню: ведь я тоже бабочек собираю, и гербарии, и птичьи чучела... Но какая же ты умница, Наташенька!
Я, право, не заслуживаю такого внимания.
- Вы меня, Александр Васильевич, никогда не разочаруете. Никогда! - И Наташа выбежала из комнаты.


Полярные сияния


...Другие песни сложатся,
И будут в них не жалобы...


Поморье, Норвегия,

снова Поморье...



"Меня ели всевозможные двукрылые: комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот, москиты Нильской дельты, скнипы Иорданской долины - всевозможная мошкара трех частей света, но всего горше и тяжелее мне пришлось в тундрах приполярных стран, где целые тучи комаров, затемняющих свет, наполняют воздух, ни на минуту не давая покоя ничему живому.
От них нет никакого избавления. Они преследуют тучами и человека, и животное, не только жаля снаружи, но и забираясь в глаза, в нос, в уши.
Вдохнешь - и десятки комаров уже набились в горло, мигнешь - и опять комар-другой застрянет между веками. Дышать становится трудно, и немудрено, что лесные животные приходят в исступление от нападения комариной рати...
Я поверил тогда рассказам лопарей, что бывают случаи, когда комары заживо заедают человека".
Елисеев продвигался по суше и по воде.
Сначала через Кольский полуостров, а потом Белым морем в Соловки и Архангельск. Это было после его путешествия по Норвегии, которую он не случайно идеализировал, выдвигая некий образец для русского Севера.
"Заедали" в тундре русского помора не только комары, но и купцы, лесопромышленники, кабатчики, чиновники. Пили кровь, разоряли, ввергали в нищету, спаивали водкой. Заметки Елисеева о русском Севере - это рассказы о богатстве природы, о таланте народа; рассказы о том, как гибнут леса и озера, и рыба, и звери, как гибнут таланты - сказочники, строители,
мореходы; рассказы о болезнях, голоде, нищете, темноте; рассказы о причинах, которые губят северную Россию. Архангельск, самое северное окно в Европу, хиреет. Он видел ужасный быт поморов. Сплошь и рядом, кроме выловленной рыбы, в селениях нет никакого питания. Болезни, смерть детей - обычное явление. Елисеев наблюдал один смешной и печальный факт их ежедневного быта.
Если помор Мурмана желает снестись почтой с Онегой или Архангельском, он отправляется в близлежащее норвежское селение. Оттуда его телеграмма кружным путем через всю Скандинавию и Петербург пойдет на родину.
А между тем "Белое море кишит могучей жизнью. Кроме бесчисленных стай всевозможных рыб тысячи тюленей, белух и нерп обитают в прозрачных зелено-голубых водах. На 5 - 10 сажен в глубину глаз видит массу морских животных, о существовании которых нельзя и подозревать, судя по бедности земной флоры и фауны. С точки зрения географии растений и животных Белое море представляет один из самых любопытных уголков Ледовитого океана".
Заросли кораллов, десятки видов медуз, морских звезд, раков, крабов, ежей, моллюсков, губок населяют его. С палубы корабля не раз видел путешественник играющих китов и огорчался, что китобойное дело почти целиком в руках скандинавов.
Семиостровье, Еретики, Ура-губа, Корабельная - все эти так называемые промысловые пункты Елисеев не стал описывать, потому что похожи они один на другой: везде нужда, бескультурье, дикость. Повсюду царят языческие суеверия, наговоры, колдовство. Как врач, Елисеев столкнулся с
"оригинальными" способами лечения. Знахарь "лечил" раненых следующим образом: завязывал рану намоченной в крови и высушенной тряпкой, ибо "кровь должна остановить кровь".
В одной деревне бабка велела сложить в горшок неношеную одежонку больного младенца, над горшком малыша обмыла, потом белье поварила, и велено было матери пустить тот горшок в реку и бежать без оглядки домой. Во время варки бабка творила над горшком всякие заклинания. Зубную боль, например, заговаривали с помощью челюсти мертвой собаки. Больной должен был прятать челюсть с присказкой.
Елисеев спрашивал жителей:
- Помогает больным ворожба?
- А кто ж ее знает? Господь милостив, он и бабку, и знахаря может своим орудием избрать. А не даст Бог здоровья, тут уж никто не поможет.
Елисеев подсчитал в двух уездах смертность, она оказалась выше рождаемости. Врачебной помощи не было. Гигиены тоже никакой. Волдырь прокалывали шилом, мазали адской смесью смолы и козьего сала с какими-то еще специями. От змеиного укуса лечили заговоренным куском хлеба. Тут и без наговоров отправишься к праотцам.
Промышленники лес рубят без всякого расчета на восстановление, засоряют озера. Кабатчики держат в кабале народ. Утонувшие, угоревшие - явление здесь вполне обычное.
Вернувшись в Петербург и собираясь сделать доклад в обществе врачей о положении дел на Севере, Елисеев прочел брошюру "Вымирающий город". Ее автор рассказывал о жизни Ростова Великого, об обилии в нем комаров, невероятной грязи, тухлой воде, болезнях, высокой смертности. "В глубокое озеро, наполненное рыбой, они свозили из города нечистоты и мусор и засорили его, наполнив вместо рыбы водяными вшами и паразитами... Озеро они сделали мелким, вырубив на берегу его леса ради своих грошовых расчетов..." - Вот так-то, - сказал печально Елисеев Гибсону. - Потомки будут действительно иметь полное право судить своих предков... Я мечтаю мой Север омыть, окультурить, а тут не так уж и далеко от Первопрестольной стоит град великий, на всю Русь звоном знаменит, за всех нас молится своими могучими главами, а не может вымолить себе глотка чистой воды и десяток просвещенных докторов.
- Помнишь, ты рассказывал мне притчу, как пошли бабы от холеры спасать село, да не спасли, грехов на них много оказалось:

И за то на них Господь Бог разгневался -
Положил их в напасти великия,
Попустил на них скорби великия
И срамные позоры немерныя...
Злую немерную наготу и босоту,
И бесконечную нищету, и недостатки последние.

- Эту притчу я знаю. Трижды ее на Севере слышал. Сроднились с горюшком.
И грехи свои расписали, как есть. И все же верю, что в недалеком будущем не стерпит мужик, скинет с себя кабалу кабатчика, дурманящего его, восстанет против промышленника, грабящего его. И край наш северный обретет вторую, достойную жизнь.
- А веселого ничего не видел, не слышал?
- Веселого, может быть, и немного было, а красивое видел и слышал.
- А я и веселое слыхал. Мне один дед презабавную историю рассказал про новгородского епископа Иакинфа или Иоанна. Словом, тот верхом на черте летал в святой град Иерусалим. Прямо как у Гоголя получается. Может, именно оттуда писатель взял свой веселый сюжет?
- А я однажды белой ночью шел с тремя слепыми рапсодами верст двадцать.
- Помню, ты как-то говорил, что записал своего однофамильца - старика Ивана Елисеева.
- Да, был такой, раскольник он, с Выгозера, рыбной ловлей занимался.
Помню уху его славную, а вот былину из него только одну вытянул тогда, про Добрыню. Зато притчи Суриковой Домны, те и сейчас помню, и про Гришку Отрепьева, и про Василия Буслаевича, и про Илью Муромца и Калина царя.
- Расскажи!
- Сейчас. Я сначала о той ночи...
Белая ночь на Севере - это восьмое чудо света. Что-то есть в ней тайное и непонятное. Ни мрак ни свет, ни явь ни сон. Мир застыл, будто сам собой очарован. Долина в дымке. Лес вдали. Холмы, валуны огромные. И озеро - зеркало. Будто и тихо, и нет движения, но словно что-то незримо вершится или вот-вот должно свершиться. Вдруг в полной тишине пролетает птица. Иногда раздается звук невнятный, не понятно даже, человек ли, зверь ли, ветер ли в лесу простонал.
Так вот. Я все ждал песен, а мои старцы всю дорогу до озера на поводырей ворчали. Я даже чуть поотстал, нарочно.
На берегу мы нашли лодки. Лодку там бери любую, если надо переправиться, никто в обиде не будет. Они все сели в одну большую, а я взял маленький рыбацкий челнок. Плыву в челноке под светлым небом и от восторга замираю. И это блаженство не меньше, чем вся эта сияющая красота. Кажется мне, что я один во вселенной. Ей-богу, я ощутил смысл слова "мироздание" - "здание вселенной". И озеро - ее дно, а небо - ее крыша.
Когда прибыли на место, напились мои "гомеры" чаю и будто переродились.
И песни пели, и сказки сказывали. Чуть не полсела в хату набилось.
- Ты записывал?
- А как же! Раньше, в новгородском путешествии, много собрал песен о борьбе русских со шведами и о Петре, а здесь записал Алексея Батго и Ивана Касьянова из села Космозеро.
- Расскажи все же какую-нибудь, если помнишь.
- А не заскучаешь? Ну послушай кусочек:

Тут русские могучие богатыри
Вывели с силы великой
Младого Ермака Тимофеевича.
Заехал который от Нова города,
Который от Бела озера,
Который заехал от Киева,
Который заехал от Ерослима -
Всю прибили силу великую.
Тут в одно место богатыри съехались,
А тут они порасхвастались:
"Кабы была на небо лестница,
Мы прибили бы всю силу небесную..."

Я много помню сказок, друг Гибсон, ведь Русь, она всегда в яви в бедах и нужде гибнет, а в снах и мечтах сказками живет, коврами-самолетами да скатертями-самобранками, да рая ищет в тридевятом царстве. Меня волнует сейчас другое. Впрочем, это то же самое. Старообрядчество составляет одну из самых главных, по-моему, сил, которая порождает многие пороки не только в Обонежье и Поморье, но и на всем Севере России. Понимаешь, я побывал в Олонецком краю и вынес оттуда ужасающую картину раскола старообрядчества. В сектах, естественно, не могло быть ни убеждений, ни принципов, ни логики.
Каждый "учитель" преподносил свои проповеди расплывчато-неопределенно, толкования их в одной и той же секте противоположные. Раскольники, формально соблюдая обряды, ничего не понимали в собственной религии. Поглядел я на весь этот кошмар, на эти раскольничьи "верования" и ясно понял: едва забрезжится свет образования в среде раскола, как сами собою падут нелепые секты - хлыстовщина, скопчество, странничество, шалопутство и много других.
С развитием цивилизации, как бы ни чурались они ее, раскол потеряет не только своих последователей, но даже и свою raison d'tre*.
И теперь, оглядываясь назад, я могу подвести итог всему виденному, изученному и переиспытанному.
Поморский вопрос стоит во всей своей наготе перед моими глазами. Я взглянул на него глазами постороннего человека, а теперь не перестаю думать о нем. Много русской энергии, живой русской силы загубило и губит ежедневно халатное отношение наше к русскому Северу - золотому дну. Всего там есть вдоволь - сумей только раздобыть из моря, воздуха и из-под земли. Много надо приложить силы, чтобы добыть это богатство, но еще более оно требует силы высшей - ума, железной настойчивости и науки. Без распространения образования и самых первых благ цивилизации, путей сообщения и обеспеченности жизни, свободы и гражданского порядка никогда не оживет наше Поморье. Никакие северные комиссии, никакие консулы не помогут ему проснуться и не призовут к жизни дремлющие силы. Дайте грамоту помору прежде всего; за школой постройте ему больницу, чтобы не вымирала ни за что ни про что живая русская сила; дайте порядок и благоустройство с хорошо организованною местною властью; освободите предприимчивого помора от сетей канцеляризма; организуйте почту и правильные сообщения на побережьях Ледовитого океана - и тогда зацветет Север России. Русский промышленник обретет силу, и Норвегия не посмеет наносить ему обид. Кулачество и артельная покрута вымрут исподволь, промышленник будет промышлять для себя и своей семьи.
- Ты идеалист, Александр. Начал правильно - революционно, а дальше рассуждений не идешь. Ну что ты говоришь? Подумай! Чтобы промышленник сам промышлял для себя, а кулачество вымерло само по себе? Ха-ха! Наивность ребенка! Образование - согласен. Оно необходимо в первую очередь, чтобы пробудить сознание мужика, дать ему знания, как ты выразился, "призвать к жизни дремлющие силы", то есть для революции, друг. Только она уничтожит эксплуататоров, как клопов, сосущих кровь России.
- Ты, конечно, прав, тем более что от благосостояния нашего Севера зависит также будущее русского флота, а на Поморье мы найдем замечательного природного моряка, который не уступит ни одному матросу в мире. Но мое дело - писать, Гибсон, рассказывать. В этом и вижу пока свою задачу. Для этого езжу.

Норвегию, страну живописных берегов, изрезанных фиордами, Елисеев воспринял слишком идеализированно из-за сравнения ее с Северной Россией, из-за беспрерывных, никогда не оставляющих его глубоких раздумий о своей горячо любимой Родине.
Возможно, так только и мог видеть ее путешественник, пришедший из страны, где "приютились к вербам сиротливо избы деревень", где поэт прошлого содрогался от стона, стоящего над Россией, и где вот-вот должен был родиться другой поэт, который опять скажет:

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердцу на что твоя тьма?

Елисеев уже много лет путешествовал. Он видел паломников, шедших в святую землю вымолить долюшку, видел нищих и калек, бродивших по Северу и Югу. Он уже записал много песен, в которых плакала старая Русь... Взгляд Елисеева, человека, влюбленного в свою страну, в ее будущее, был обращен на все, что есть доброго у соседей, что могло бы быть - и даже лучше - и на его родине. Ему могло вполне тогда казаться, что Норвегия свободна и счастлива.
Хотя она так же, как и русский Север, восемь месяцев в году погребена в снегах.
Он любовался пейзажами Норвегии. Очерки его полны восторга. "Ни в Швейцарии, ни на Кавказе, ни на Урале, ни даже в Пиренеях нет такого разнообразия и величия видов. Словно в волшебной панораме сменяются ландшафты, пока не достигнешь Трондгейма - древней столицы Норвегии".
В полночь солнце опускается до края горизонта. Фиолетовые, золотые и пурпурные краски переливаются в озерах. Медузы играют, подымаясь к поверхности воды и снова опускаясь; лучи солнца пронизывают их насквозь, превращая в хрустальные светильники. Из лазури вод выглядывают круглые головы котиков и тюленей; за пароходом несутся, часто выпрыгивая из воды,
дельфины; иногда мелькает рассеченный хвост акулы. А то поднимается круглый камень и над ним два фонтанчика - это кит. А в небе уже поплыла луна, озарившись розовым светом заката.
Ледники в Северной Норвегии как раз в это время становились центром туризма, с начала века стали отступать и уменьшаться. Ледник только кажется недвижимым. Зыбкие камни громоздятся друг над другом и готовы рухнуть в любое мгновение. Беспрестанно слышится скрип и треск - валуны катятся по скату, шуршит сползающий снег. Местами видны жуткие трещины.
Поверхность ледника вся в осколках и корках льда, как в чешуе. Масса льда ноздревата. А если присмотреться повнимательнее, то можно увидеть, что в его щелях и отверстиях живут миллионы насекомых...
С группой туристов Елисеев поднялся к глетчеру. В самых тяжелых походах на гору рядом с высокими широкоплечими здоровяками-норвежцами неизменно присутствовали и норвежские девушки. Многие из них шли даже смелее и дальше мужчин. Иные женщины, подвешенные в корзинах, спускались по отвесной стене в пропасть за пухом гаги. После трехчасовых усилий группа попала в центр ледника. На край ледника решились ступить немногие. Один из спутников Елисеева задел небольшой камень, и несколько валунов тронулось, покатилось, но, к счастью, мимо людей.
Прекрасна была вся эта огромная площадь - полторы тысячи квадратных верст снега, льдин, журчащей под ними воды, переливающейся зелено-синим цветом. И все-таки бльшее впечатление произвели на путешественника фиорды.
Вот суденышко входит в узкий заливчик. Огромные скалы с двух сторон охватывают его. Горы принимают фантастические формы и очертания. Оно сверху, наверное, выглядит насекомым, ползущим по дну колодца. Потом залив начинает сужаться, превращаясь в узкий коридор-фиорд, отполированный ледником.
Пароходик тычется в скалы, то тихо продвигаясь вперед, то отступая назад.
Вверху тонкая синяя полоска неба, похожая на перекинутую наверху реку...
Вокруг такая тишина, что слышно дыхание воды. Пароход попадает в небольшое озеро, дальше еще коридор, но более узкий. А много таких, где и на лодке надо проходить с большим напряжением, чтобы не нарушить покоя фиорда.
Неосторожный удар весла иногда вызывает такое сотрясение, что камни падают с высоты и могут убить плывущих. Опытные лодочники в таких местах направляют лодку, разгоняют ее, и она пролетает страшную теснину под дамокловым мечом.
И ледники, и северное сияние, и фиорды, и свинцовое небо, и разорванные клочки черных туч, и темные громады скал, и пронзительные крики птиц - все эти яркие картины запечатлелись в памяти путешественника.
В плане социальном, в понимании Елисеева, Норвегия "идеальна" потому, что это страна, "где нет титулов и чины не имеют никакого значения". Страна и мужиков, и рыбарей-судохозяев, и земледельцев-собственников.
Море и рыба пронизывают весь быт норвежца. Плетение сетей, постройка лодок, изготовление просмоленной одежды и полотняных пальто, пропитанных олифой, - их основные занятия.
Рыба используется полностью: ее вялят, сушат, коптят, солят. Сушеную рыбу превращают в муку, и она идет на приготовление лепешек, заменяя хлеб.
Плавательный пузырь используется для изготовления клея, высушенные и переработанные головы и внутренности дают прекрасное удобрение.
Елисеев набрасывает штрихи "идеальной северной республики", некой страны тружеников-братьев, не знающих ни наследственной аристократии, ни каст, выделенных чинами и богатством, страны людей физически и духовно здоровых, слитых с природой и просвещенных.
Мысли Елисеева о Севере России - это не случайные заметки туриста, а его противопоставление Поморья Норвегии.
Например, дурная власть, беспорядок, сковывающие, опутывающие пахаря и рыбака в Поморье, и страна, как ему казалось тогда, свободных пахарей и рыбаков - Норвегия.
Поголовная неграмотность поморского мужика - и грамотность норвежца, которую увидел Елисеев. И так далее.
Здесь в географе, враче и просветителе ясно проступает демократ-мыслитель.
"Не бедствовать и голодать, а процветать в десять раз лучше, чем каменистая Норвегия, могло бы наше Поморье, а с ним и весь Север русской земли..."

В гостях у Сфинкса


О фараоны! Пробил час...

...Вы только мумии теперь,
И, вас без страха лицезрея,
Рабов потомок входит в дверь
Для всех открытого музея...


Ощущения и ассоциации


Утром 18 апреля 1881 года к Елисееву постучался молодой человек.
Жилистый, высокий, он производил впечатление человека волевого.
Представился:
- Андрей Гранов. Я узнал, что вы отправляетесь в Африку. Хочу предложить вам себя в спутники. По поручению отца я бываю в дальних поездках, занимаюсь его делами. Немного знаком с восточной культурой.
Увлекаюсь арабскими диалектами. Недурно стреляю. - Он помедлил. - Если вы не можете дать ответ сегодня, я зайду в другой раз.
- Вас влечет страсть к путешествиям, экзотика Африки или, может быть, определенная цель?
- Если откровенно - первое.
Елисеев, слушавший все время сосредоточенно, задержался с ответом, потом широко улыбнулся:
- А что? Это будет, пожалуй, совсем неплохо. Такой искренний спутник в поездке...
Гранов покраснел, крепко пожал протянутую руку и, извинившись, откланялся.
Усаживаясь за письменный стол, Елисеев представил себе гостя, и тут его облик показался доктору противоречивым. Маленькая обезьянка открыла дверь, вскочила на стол и ткнулась мордочкой в плечо Елисеева.
- Ты совершенно прав, Тедди, можно рискнуть. Есть в нем, правда, что-то... азартное, что ли. Но человек познается в пути.
Он взял чистый лист бумаги и начал писать письмо в Императорское Русское географическое общество его высокопревосходительству милостивому государю Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому о своем намерении совершить путешествие в Египет, предлагая совету общества указать ему программу наблюдений и возложить на него то, что совет найдет нужным.
Отыскивая наиболее подходящие слова для письма, он размышлял и о Гранове:
- А то, что он сын товарища министра внутренних дел, - это не имеет значения... Алиса ведь тоже дочь профессора. Ну и что?..


Андрей был добр, застенчив и очень самолюбив. Он часто смущался в кругу близких людей, не находя правильного тона. Это не мешало ему в кругах деловых быть быстрым, решительным и находчивым. В его взглядах на жизнь была большая путаница. Он был сыном государственного чиновника, но причислял себя к воинствующим разночинцам, жаждал авантюрных дел и любил романтические стихи. Он был горяч, влюбчив, ввязывался в споры, хотя другой раз мог молчать часами, не решив, какую занять позицию.
Елисеева он полюбил сразу за силу и цельность натуры - за то, чего недоставало ему самому.
Противоречия ярко выражались в его характере. Посвященный в отцовские дела, он после гимназии отправился на два года с каким-то казенным поручением по городам Сибири и Дальнего Востока. Он то мечтал, то читал книги, то погружался в дела. Проучившись полтора года в Московском университете на восточном отделении, он упросил отца послать его в Турцию или Иран - куда угодно, но с условием: на довольно долгий срок. Подчинение отцу его тяготило, и хотя служил он добросовестно - старался быть подальше от своего папаши-патрона.

...Они договорились встретиться в Константинополе, куда Гранов по делам отца должен прибыть раньше.
Когда Елисеев туда приехал, Гранов все уже устроил и сообщил, что переход в Александрию с капитаном судна оговорен и что они отправляются туда завтра же.
Высадка в Александрии была беспорядочной. Лодка с пассажирами чуть не перевернулась по пути от судна к берегу, попав в волны морского прибоя.
На берегу таможенники не выпускали багаж без добавочного выкупа, "бакшишники" орали, хватали путешественников и тянули в разные стороны, навязывали мулов, ослов, лошадей. В результате вещи Елисеева поволокли в одну сторону, а его самого - в другую.
Гранов, уже набравшийся опыта на Востоке, быстро нанял фаэтон, и они двинулись в патриархию.
Приют русских богомольцев оказался подвалом без окон, с грязными голыми стенами, по которым бегали огромные египетские пауки и ящерицы. Циновки на нарах кишели клопами и блохами.
- "Приют спокойствия, трудов и вдохновенья!" - продекламировал Гранов.
Он оставил Елисеева и исчез.
Через полчаса их принял патриарх, отвел им отдельную келью и напоил их чаем из своего самовара. На следующее утро Елисеев переговорил с генеральным консулом, тот вручил им паспорта на свободный проезд по Египту и обещал по возможности содействие в их передвижении.
Неожиданно у них появился великолепный чичероне. Он подошел к ним сам, услышав русскую речь. Звали его Игнат Романович Фроленко. Ему было за шестьдесят, лицо его было обгорелым и сморщенным, но глаза из-под засаленной фески глядели открыто и добродушно.
Седой и отяжелевший, он совсем не напоминал российского бесшабашного бродягу. А между тем его трепали ветры многих морей, он плавал на английских и норвежских судах, работал на плантациях в Южной Америке, охотился в Австралии. Лет двадцать назад осел в Египте. Объяснялся на нескольких языках.
- Я для вас клад, господа! Каир знаю не хуже Александрии. И жить вы можете у меня, и гида нанимать не надо. Это будет вам стоить дешевле, а мне великая радость побыть с русскими.
Фроленко привел друзей в караван-сарай, где происходила в былые времена торговля живым товаром, но где и сегодня еще можно было увидеть продажу рабынь.
- "Где стол был яств - там гроб стоит!" - снова продекламировал Гранов, указывая на лихорадочного безумца, который выкрикивал проповеди стоявшей на коленях кучке жалких бродяг у красной гранитной стелы - Помпеевой колонны, воздвигнутой в третьем веке в честь римского императора.
- Не совсем гроб, господа... - не принял иронии Гранова Фроленко. - На этом месте стоял эллинский храм Сераписа. А рядом находилась знаменитая библиотека древностей. Поэты и ученые - Геродот и Аристофан, Аристарх и Птолемей...
- И "пентатлон" - математик, филолог, астроном, философ, музыкант Эратосфен, который первым измерил дугу меридиана, составил карту Земли и назвал свое сочинение "География". Он же был хранителем этой библиотеки после Каллимаха, - весело добавил Елисеев. - Так я говорю, Игнат Романович?
- Словом, - продолжал гид, смутившись, - здесь была собрана вся греческая, римская, египетская, индийская литература. А в 341 году она погибла при взятии Александрии арабами.
- Здесь, на острове Фарос, стоял знаменитый мраморный маяк. Он был разрушен в начале шестнадцатого века. Потом построили новый, но старое обозначение живо до сих пор - Александрийский... В Александрии почти не осталось памятников старины, - добавил Гранов.
- Зато какой сад Антониади! Какие прекрасные цветники! Олеандры, мимозы, жасмины, смоковницы. А какие финиковые рощи! - восторгался Елисеев.
Фроленко вез друзей в загородные сады Александрии на лодке по роскошному озеру-болоту Мариуту. Фламинго и пеликаны были так необычны для европейцев, что они не решались их трогать, но на уток поохотились, а после охоты устроили состязание в стрельбе. Выиграл его Елисеев. Фроленко пытался одолеть Гранова, но молодость брала свое.
- Стар казак, - сказал Игнат Романович. - Лет десять назад я б тебе показал! За Александра не скажу. Чи ружье у него заговоренное? Я такого стрелка всего лишь раз видел. Он был индеец. Що ж це такэ, человиче, - повернулся к Елисееву, перешел он вдруг на "ридну мову", - ты хучь разок...
- он запнулся, - промажь.
- "Промажь" - это по-русски, - сказал Елисеев. - Забыли, что ли, по-своему, по-хохлацки?
- Забув, - грустно признался Фроленко.

...Они медленно брели вдоль берега и вдруг увидели: горело небольшое строение над морем.
Иностранные матросы, громя кофейню, буйствовали на набережной.
Подбегали арабы и ввязывались в драку. Толпа туземцев росла, ненависть к чужестранцам была очевидной.
- Отсюдова тикать треба, - сообразил Фроленко, - ноги, говорю, надо скорей уносить.
Человек десять темнокожих, сверкая налившимися кровью глазами и размахивая палками, бежали прямо на них.
- Стойте, дети Магомета! - властно выкрикнул Фроленко.
- Стойте! Это русские, Россия, московиты, понятно? - объяснил он по-арабски.
Бежавшие от неожиданности остановились в нескольких шагах. Потом повернулись и бросились в общую свалку.
- А уйти все же надо от греха, - повторил Игнат Романович.
Гранов настаивал побыстрее выбраться из Александрии и двигаться к Каиру в лодке по Нилу. Но для Игната Романовича такой способ был, увы, уже не под силу.
И ранним утром они уселись в каирский поезд. Вагон оказался открытым, и путешественники познакомились с ветром пустыни. Раскаленный песок, забиваясь под одежду, раздражал тело, слезил глаза, хрустел на зубах, першил в горле.
С непривычки это было невыносимо мучительно.
По вагону шел полковник-араб Ахмед-бей. Он признал русских, по-восточному пылко выразил свой восторг и сразу же увел их в свой крытый вагон. У него оказался огромный кувшин с водой. Путники умылись, облегчив свои страдания. Гостеприимный полковник угостил прекрасным завтраком.
Ахмед-бей неплохо говорил по-русски и, чувствовалось был рад случаю поговорить на этом языке. Он пригласил всех погостить у него под Каиром*.
Полковник командовал кавалерийским полком и потому смог выделить путешественникам великолепных коней и двух унтер-офицеров. По утрам путники выезжали к руинам древнего города Саиса, осматривали остатки циклопической стены дворца и храма с гробницами царей, а вечера проводили в саду Ахмед-бея на берегу Нила, неизменно вкушая "лухме" - национальное блюдо племени абабдех-бишарин, откуда был родом полковник. Это каша из дурры. Мука из ее зерен заваривается, как мамалыга, сдабривается острым соусом, который, в свою очередь, приготовляется из растертого в порошок сушеного мяса, сухих трав и красного перца.
Трапеза происходила так: сваренную кашу прямо в котле ставили на землю.
Рядом в чаше соус. Хозяин и гости. Вымыв руки, присаживались на корточках вокруг котла, отрывали руками куски загустевшей каши, макали в соус и отправляли в рот. Лучшей благодарностью по правилам хорошего "абабдех-бишаринского" тона должны были служить громкие отрыжки. Фроленко, как опытный восточный гурман, старательно обучал этому "искусству" новичков.
Надо сказать, что если наши путешественники и не могли выразить свое отношение к трапезе таким "изысканным" способом, то, во всяком случае, острый ужин их так возбуждал, что полночи они проводили в любезных беседах с полковником, наслаждаясь пением птиц.
Гостеприимству полковника не было границ. Гости с огромным трудом уговорили хозяина отпустить их наконец по делам в Каир.

Круговорот каирской жизни с первых минут ошеломил их. В глазах пестрели костюмы всевозможных народностей. В бушующем море городской толпы зазывалы кричали, юродивые вопили, муэдзины скликали правоверных в десятки мечетей.
На одной торговой улице они наткнулись на полуголого бедуина, который яростно проклинал европейцев, и Фроленко поторопился на всякий случай увести приятелей прочь; на другой - группа дервишей устроила овации, узнав, что белые туристы - московиты.

"Нигде, кажется, пылкая фантазия арабского художника не изощрялась более, как при создании пышных могил для великих мира сего. Невозможно описать словами всего великолепия, которое расточено здесь на фоне мертвой пустыни. Глаз устает от чдного разнообразия и пестроты архитектуры.
Дворцы, мечети, минареты самых причудливых форм чаруют и одновременно подавляют величием. Тысячи узорных куполов гробниц образуют целые улицы, сверкая на солнце пустыни. Змеи ящерицы и скорпионы - единственные живые обитатели этого чудного города".
"Город мертвых" - так называют арабы обширное кладбище, окружающее мечеть Амра и уходящее далеко в пустыню от Каира...
Гранов что-то вычислял:
- Не менее пяти миллионов мертвых... Какой ужас, а? Ты что молчишь?
Почему смерть подавляет нас величием? Почему мы чтим могилы? Только ли они напоминание, что это предел всех наших стремлений? Почему индус сжигает плоть, чтоб остался лишь дух, а египтянин так заботится о прахе? А мы... мы говорим, что главное - наша бессмертная душа, но тоже видим в могилах нечто священное, чтим их, горюем, когда их оскверняют. А ведь в них гниль, кости, черви... ничто. Когда ты лазишь по могилам и таскаешь черепа для своих измерений, ты не ощущаешь, что это нарушение вечного покоя?
- Надеюсь, я не приношу вреда тем, что измеряю черепа. Зато пользу принесу. Уже сейчас могу сказать твердо, что разница, к примеру, между северянином и египтянином при всем внешнем контрасте призрачна. И тот и другой - человек, и никакие рассуждения о неравенстве рас не имеют права на существование. А культура? Разное лишь представление о том, как мир неземной связан с их плотью. Ну что же, это нажитое богатство, связанное с условиями природными и, конечно, экономическими, политическими. В некоторых деревнях существует много поверий. Например, покойника обряжают в нецелое, чтоб "там" он был в целом, кладут разбитый кувшин, чтобы "там" он был неразбитым. Это языческое представление о вывернутом, изнаночном мире. В колыбельных песнях нашего Севера часто зовут смерть, чтобы она забрала младенца... и это означает жизнь. Как бы обманывают смерть.
- Не понимаю.
- Я тоже не понимаю всех этих представлений, но так и поют:

Баю, баю, баю, бай!
Попадешь ты прямо в рай,
А в раю больших не любят,
Там все маленькие...

- Александр Васильевич, извините за дурацкий вопрос: зачем мы живем?
- Полагаю, что для возвышения души нашей, для возвышения всего человечества.
- "Надеждой сладостной младенчески дыша", - начал читать Гранов, -

Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав, уносит мысли вечны,
И радость, и любовь в пучины бесконечны...

- Не верите?
- А помните, Пьер у Толстого теряется в вопросах, зачем один богат, а другой беден, почему одного казнили, а потом казнили его судей, почему он несчастлив, где правда, где добро и зло? Ответ был лишь один: умрешь - и все кончится. Но это ничего не решало. Я признаюсь вам. Порой я мчусь в дальние края, хочу все увидеть, вдыхаю ветер, море, влюбляюсь, счастлив. Но часто, особенно на родине, сидя в одиночестве, впадаю в жуткое уныние. Мне совершенно непонятно, зачем я живу, к чему все. И такое отчаяние! Когда вот с вами, вроде бы все на месте.
- Наверно, это вопросы не нашей компетенции. Тот же Толстой писал, что когда он переставал спрашивать, а действовал в совместном труде с людьми, то вопросы исчезали сами собой. Но нам пора возвращаться. Завтра поедем к сфинксу и все выясним, - весело закончил Елисеев.


С зарей они на белых осликах отправились к знаменитым пирамидам Гизеха.
Святых животных подгоняли арабские мальчуганы, по дороге играя с ними.
Красивый гизехский дворец, расположенный в огромном парке, остался позади.
Долго стояли путники перед царственными могилами, залитыми лучами уже высоко поднявшегося солнца. Колоссальный сфинкс выглядел статуэткой рядом с каменными громадами пирамид.
Все плоскогорье было изрыто погребальными ходами. Сфинкс смотрел бесстрастными глазами в бесконечное поле мертвых, которое он стерег.
Что чувствовал путешественник, стоя у его ног?
- Вы хотите получить пророчество и загадку, как Эдип?
- Здесь все загадка, - задумчиво произнес Елисеев. - Эдип пытался бежать от судьбы, за то и поплатился.
- Судьба есть судьба. Бежал ли, нет, все равно она должна свершиться.
- По-моему, не так. Когда человек смело идет навстречу судьбе, он может одолеть ее или по крайне мере честно пройти до конца свой путь - испить чашу жизни во всей ее полноте.
- Что значит одолеть судьбу? Тогда она не судьба. Разве она может зависеть от нас?
- Убежден, что может. Судьба не мертвый приговор. Она зависит от наших поступков, она награда и наказание за наши реалии. И все же она одолима.
Индусы уверены, что судьба - карма, мы куем ее себе своими деяниями. Я ощущаю нечто подобное.
- Я все понял, хотя не понял ничего. Ладно, будем бороться и одолевать.
А пока давайте нырнем в эту черную дыру внутрь гробницы, может, какую-нибудь тайну там откроем, - предложил Гранов.
Проводники потребовали прибавить бакшиш, что-то бормотали об опасностях внутри пирамиды, впрочем, получив еще немного денег, они охотно вошли в проем и зажгли факелы. По стенам заметались громадины тени. Колеблющееся пламя создавало еще более таинственную и жуткую атмосферу вокруг. В темноте то появлялись, то пропадали лица. Провожатые напоминали духов ада. Арабы, словно дикие кошки, прыгали по уступам, увлекая путников в глубину. Дыхание, шепот, шаги превращались в сплошной гул. Иногда казалось, что там, внизу, сопит бездна.
Неожиданно в одном из проемов возникли две огромные фигуры с вытаращенными глазами. Стражи тьмы требовали добавочной платы. Черная рука одного из них крепко вцепилась в плечо Елисеева. Елисеев резко ударил по руке. Араб отскочил. Гранов выхватил пистолет. Второй араб, а за ним и еще какие-то фигуры мгновенно растаяли во тьме.
Потом были вновь скользящие в бездну "духи". И еще примерно такой же "бой".
Когда выбрались на воздух, уже вечерело. Пирамиды черными силуэтами загораживали небо, львица-сфинкс глядела за горизонт. На душе было смутно.
"Страна смерти" сковала чувства живых. К ногам Елисеева скатился камень. Он поднял его и долго рассматривал.
- Что вы надеетесь здесь увидеть? - спросил Гранов.
- Облик того раба, который строил гробницы фараонам. Я не понимаю такого презрения к человеческой личности, нет, даже не презрения, а полного ее отрицания.
- Погодите, Александр Васильевич. Эти гиганты навалены для возвеличения фараонов над смертными. Завтра увидим такие же храмы в честь Белого Быка.
- Это все равно. Вам не кажется, что великие тираны - люди ущербные?
Так силиться утвердить себя вовне.
- Вы намекаете на роспись Бонапарта?
- Какую роспись? - не понял Елисеев.
- Как какую? Пошли покажу.
Они поспешили на вершину пирамиды. Подъем занял минут восемь - десять.
Вершина была разрушена и заполнена камнями. На одном из них - имя Наполеона.
Среди камней валялись остатки недавнего пиршества. Группа англичан устроила два дня тому назад изысканный обед на макушке пирамиды Хеопса, желая, очевидно, подняться и над фараоном, и над Наполеоном.
- А вы говорите "непонятно", - продолжал, отдышавшись, Гранов. - Еще Пушкин сказал:

Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно...

А через три дня они вдвоем бродили по развалинам Мемфиса, одного из величайших городов Древнего Египта.
Гигантская статуя фараона лежала в песке. Погонщики верблюдов сидели на ней. Рядом остатки храма Птаха - египетского божества огня и кузнечного дела. Феллахи постепенно растаскивали камни храма на постройку своих жилищ.
Финиковые пальмы прорастали сквозь развалины.
- Экие символы, - вздохнул Елисеев. - Принц Гамлет сокрушался, что прах Александра Македонского может стать затычкой для пивной бочки. Тут феллахи попирают своей босой стопой идола, подавившего миллионы таких же вот оборванцев.
Рамзес... Должен же прогресс менять человека! Неужто весь опыт былого напрасен и каждое поколение вновь вершит свой круг ошибок и заблуждений? Шли за рамзесами тимуры, наполеоны. Если верить Толстому, то никакого великого Наполеона не было. Был маленький жирный человек, злой и ограниченный.
Холопы-прислужники вознесли его на высоту. Холопы-летописцы создали ореол. А Достоевский говорит, что личность была могучая, гордая дьявольского ума, решившая воздвигнуть свое величие на пирамиде из черепов... И Тимур, и Александр Македонский, и Наполеон, наверное, проводили не раз время с великими мудрецами, вещавшими о тщете всего земного. Какое же ничтожество понуждало их строить из миллионов людей лестницу к своим вершинам?
- Вы именно здесь, Александр Васильевич, решили одолеть извечную проблему добра и зла? Тогда, пожалуйста, любуйтесь - еще символ.
В аллее среди статуй греческих мудрецов местные мошенники продавали мумии кошек и маленьких крокодилов, якобы найденные в древних захоронениях.
- Вместо того чтобы внимать мудрости мыслителей, они торгуют у их памятников поделками.
Многие мумии были сделаны мастерски, и Гранов все-таки купил кошку.
- А что? Вдруг именно она забавляла юного Рамзеса? - усмехнулся Гранов.
Возвратясь, они вновь уселись на осликов. Гигантские тени гробниц долго еще настигали их. Солнце уже почти опустилось. Голоса перекликающихся арабов-погонщиков гортанно звучали позади. Развалины, тени, могилы рождали все время ощущения ирреального мира.
- Успокойтесь, - снова начал Гранов, - чем возмущаться тиранами, скажите, что вы ощутили в гробницах и подземелье быка Аписа?
- Да, да, вы правы. Гробницы словно хранят в себе свое время и свое пространство. Внутри пирамиды мне все время казалось, что там затаился тысячелетний мир. Над ним - Апис. А над Аписом - иное небо. - Елисеев тихо прочел:

Солнце не знало,
Где его дом,
Звезды не знали,
Где им светить,
Луна не знала
О силе своей.

- Это что? На египетский эпос не похоже.
- Было бы странно, если б походило. Это создано далеко отсюда. Когда я бродил по Финляндии, у меня была чудесная встреча с собирателем скандинавских древностей Ленротом.
- Как? Неужели Элиас Ленрот... "Калевала". Он казался мне таким же древним, как песни самой "Калевалы".
- Жив, весел, бодр. Собирает песни, записывает сказки, пишет свои стихи. Вы ж знаете, я вырос в Финляндии. Финский язык мне почти такой же родной, как русский. Я смотрел сейчас на этот закат и вдруг ясно увидел клубы дыма над финскими лесами. Клубы дыма - черные, в золоте... Запах... Я даже почувствовал запах смолы и озерных трав... Ленрот говорил, что герои древнескандинавского мифа живут в ином времени, поэтому мне все это и вспомнилось.
Может быть, потому, что я по призванию географ, меня в мифах особенно волнует география. Там свои представления о пространстве. Прямо из Мирового океана Одиссей заплывает на корабле в страну холодных туманов, где в Ахеронт впадают Коцит и Пирифлегетон. Рядом оказываются и Олимп, и подземное царство теней Аид, и пещера Медузы Горгоны. И мне захотелось вдруг вырваться на миг из нашего пространства. Найти вход, возле которого можно произнести магическое "сезам", войти в сады, где небо держит великан Атлант, на лугах пасутся греческие белые кони, в реках нежатся нимфы. Услышать сладостное пение сирен. Потом ступить на корабль Одиссея, проплыть между скалами с пещерами Сциллы и Харибды, увидеть сражение Гектора с Ахиллесом. Сквозь дыру в пирамиде пробраться в царство Белого Быка, с финской скалы провалиться в древний Асгард. Там, в центре, растет гигантский ясень - Игдразил, простирающий ветви над миром.
И как бы в довершение только что сказанного, пока ожидали поезда, в ноги Елисееву бросились двое, в которых он узнал проводников Гизеха. Они, очевидно, поджидали путешественников. Бедняги упали на колени и пытались поцеловать сапоги доктора, слезно его о чем-то моля. Оказалось, адхалиб оставил в гробнице "страшного духа". Они все время слышат его голос и боятся, что дух может покарать их.
- Ладно, - разобравшись наконец, чего от него хотят, без тени улыбки пообещал Елисеев, - так и быть, через два дня я заберу его.
В вагоне Гранов не выдержал и спросил:
- Всемогущий маг из Асгарда и прорицатель с берегов Коцита, смилуйся и объясни неверному гяуру, что ты изрекал "церберам" адской бездны? - перешел на "ты" Гранов.
- Я обещал забрать мой дух с собой в Питер, - усмехнулся Елисеев.
Гранов опешил.
- Или вы полагаете, что я в самом деле по крайней мере библейский
пророк Елисей?
- Не совсем понимаю, каков смысл вашего обещания.
- Я думаю, что им что-то там показалось со страху или после того, как я ударил одного по руке. Обойдется без нас. Впрочем, ты можешь в свой следующий деловой приезд проверить, не звучит ли там чего в загробном пространстве, - ответил Елисеев на "ты", и они оба рассмеялись.
Доктор вынул записную книжку, припомнил арабскую пословицу: "Финик любит, чтобы его голова была в огне, а ноги в воде". Болела голова, утомленная за день. Он закрыл глаза. Ему представилась Александрия, утопавшая в финиковых рощах, расцвеченных белыми, розовыми и оранжевыми олеандрами. Он записал пословицу на полях своих заметок, но она все равно вертелась в мозгу: "Финик любит, чтобы голова... в огне..." Где во мне эта граница хлада и жара? Наговорил Гранову мальчишеских глупостей. Такие мысли приходили мне в голову в детстве. Срам..." Он рассердился на себя за всю эту "мистику", за "детство" и в заметку о сегодняшнем дне вписал лишь размышления о презрении тиранов к людям. Ему вдруг припомнилась картина, которая открывалась с вершины пирамиды Хеопса.
Он быстро набросал ее: на востоке сорока сороками мечетей пестрел Каир, серебрились сады Шурбы; на западе золотым огнем горели пески Ливии и Сахары; на юге синей лентой извивался старый Нил; на севере серебрились, пересекаясь и разливаясь, бесчисленные каналы дельты, окаймленные пальмовыми рощами.
За окном стояла ночь. Вдали показались упирающиеся в звездное небо минареты Каира. Колеса поезда прогрохотали по железнодорожному мосту. В памяти Елисеева возник кричащий, пестрый дневной город.
Елисеев записывал в дневник впечатления прошедших дней: "Каир есть пункт, где сталкивается восточная цивилизация с европейской и где победа остается на стороне первой. Весь Египет есть страна контрастов, а Каир, столица его, - в особенности. Тут виден вокзал железной дороги у многовековых пирамид, железнодорожный мост через Нил, по которому идут караваны верблюдов из Ливии и Судана с черными вожатыми, между тем как по водам священного Яро бегут пароходы, на которых везут прах египетских фараонов, добытый из раскопок в Верхнем Египте. В Каире можно увидеть шикарно разодетую парижанку рядом с полуобнаженным дикарем или гордым бедуином, драпирующимся в свои рубища; швейную и пишущую машинки - с кучками страусовых перьев; груды слоновых бивней рядом с корзинами сушеной саранчи; флегматичного продавца-мусульманина за прилавком с юрким итальянцем; ученого-египтолога рядом с откормленным евнухом с бриллиантами на руках и груди, стерегущим черноокую красавицу, закутанную в шелковый "мешок". И чем более начинаешь знакомиться с этой фантастической жизнью, тем более резкие контрасты начинаешь находить в ней: фабричные трубы высятся здесь рядом с узорчатыми минаретами, знаменитый музей древности Булак помещается недалеко от двора, где еще совсем недавно продавались невольницы; заклинатели змей сидят у входа в Оперу; беснующиеся дервиши ходят по улицам, где выставлены в зеркальных окнах лучшие произведения Европы; возле женского института стоит теккие - монастырь, где хуаны сенусситов проповедуют вечную борьбу с неверными, в то время как английские войска с развернутыми знаменами идут на защиту Египта от суданского лжепророка... Нигде на всем Востоке нет таких изящных минаретов, такой тонкости рисунка, такой выдержанности стиля, такого разнообразия построек... Ажурные галереи, расписные стены, лепные украшения мечетей. Здесь больше, чем в Багдаде и Дамаске, удивляешься богатству арабского гения, создавшего такое разнообразие и вместе с тем такую красоту".
Поезд подходил к Каиру. Елисеев спрятал блокнот.
- Запиши, - заговорил Гранов, - как ты давал уроки английского бокса стражам гробниц фараонов.
- Откуда знаешь, что я этого не записал?
- Знаю, господин писатель, ваш рациональный жанр. - Гранов теперь уже только в шутку величал Елисеева на "вы", чтобы еще больше подчеркнуть свою близость с ним.
- А тебе хотелось, чтоб я предстал этаким бароном Мюнхгаузеном или графом Монте-Кристо?
- А тебе? Неужели тебе не хотелось бы быть Монте-Кристо?
- Мне - нет. Не хотелось бы. Быть в его роли - удел не мой, - вырвалось напряженно у Елисеева.
Гранов не принял серьезного тона друга и продолжал дурачиться:
- Тогда, ваше величество, соблаговолите отметить для потомков, что в египетских пирамидах поселился бессмертный голос пророка Елисея. Теперь я уразумел, почему "город мертвых" именуют "Елисейские поля".
Елисеев не ответил. Гранову-таки не удалось втянуть его в игру, и неожиданно для себя он почувствовал, как что-то ускользает от него, но что именно - он еще не понимал. А когда вскоре снова услышал ровную, спокойную речь друга, то вошел в свое обычное приподнятое расположение духа и перестал ломать над этим голову. Позже он вспоминал вырвавшуюся незнакомую у Елисеева напряженность, но так ни разу и не решился спросить.
Побродив по окраинам Каира, они вернулись в город, чтобы отдохнуть перед дальнейшим путешествием. Но Елисееву было не до отдыха: он занялся пополнением своей аптечки, которая становилась здесь все чаще необходимой.
Больные в каждом селении осаждали "великого хакима", как представлял доктора Гранов.
Елисеев лечил всех. Больные же были ему полезным материалом для антропологических измерений, тем более что циркуль они принимали за священное орудие исцеления и даже просили, чтобы хаким коснулся их "волшебной палочкой". Он работал не покладая рук: здесь для его антропологических исследований были большие возможности.
А Гранов буквально изнывал от безделья. "Надо попасть в гарем обязательно! - думал он. - Как же так? Быть в Египте и видеть только черные мешки-накидки гурий восточного рая?"
Как-то в загородном саду Шурба он наткнулся на старинный дворец Магомета-Али... Фроленко рассказывал, что там располагается гарем знатного паши. Гранов предложил Елисееву хоть ненадолго прервать работу и погулять по красивому огромному саду. Елисеев очень устал и согласился...
В глубине сада в густой зелени под надзором четырех евнухов они увидели женщин с открытыми лицами. Это были некрасивые, ярко накрашенные и в основном немолодые уже представительницы гарема. Впрочем, Гранов отыскал глазами среди них двух-трех грациозных. Но в этот момент одна из них, очевидно, что-то заподозрила, потому что, бросив взгляд на кусты, где стояли мужчины, поспешно закрыла лицо. Занавес восточного "театра" быстро опустился, оставаться долее было небезопасно, потому что евнухи направились в их сторону, и молодые люди положились на скорость своих ног, благо с ними не было Фроленко.
Узнав об этом, старик расстроился.
- С восточной женщиной надо избегать даже мимолетной встречи на улице.
За два дня до вашего приезда толпа на глазах египетского гарнизона растерзала двух туристов. Несколько лет назад так же погиб иностранный консул. Когда замешана женщина, мусульмане совершенно неукротимы.
Это было последнее наставление Игната Романовича. Друзья прощались.
Подруга Игната Романовича - гречанка - наготовила гору яств, в которых смешались рецепты греческой, украинской и египетской кухонь.
Елисеев уже начинал привыкать в своих странствиях к этим встречам-прощаниям, а все же трудно приходилось в последние минуты. Он молча смотрел в глаза Игнату Романовичу. Тот застенчиво улыбался, потом махнул рукой, утер слезу.
Гранов порывисто обнял старика и вскочил на своего мула.
Они тронулись. Елисеев оглянулся: на дороге стоял и глядел им вслед ссутулившийся казак. У калитки на фоне вьющейся зелени ярко выделялось лицо женщины, издали казавшееся совсем молодым.
Елисеев вспомнил вдруг мальчишку-финна, стройного, белоголового, два дня ходившего за ним следом, бросавшегося в озеро за убитой птицей и всегда глядевшего доктору в глаза. Потом всплыла в памяти старушка крестьянка в новгородской деревне, заботливо укладывавшая его в постель, когда он вымок и вывихнул ногу. Вспомнился последний взгляд Урхо с разметавшейся длиннющей, как у гнома, бородой... Теперь, вот, Фроленко... А сколько их будет еще?..
- Думы мои, думы...
Строка эта зазвучала голосом Игната Романовича. Старик часто напевал оставшиеся для него навсегда родными стихи Кобзаря.

Гранов, ехавший впереди, пытался заставить своего мула гарцевать, наподобие кавалерийского коня. Мул не понимал, чего от него хотят, - останавливался, пятился, потом пускался неуклюжей рысью.
Вдохновенный идальго жаждал приключений. И они не преминули случиться.
Уже три дня как они жили у гостеприимного крестьянина-араба. Хозяйская дочка - черноволосая красавица - бросала на Гранова жгучие взгляды. Гранов быстро забыл все наставления Фроленко и даже произнес несколько арабских стихов. А потом так осмелел, что последовал за нею. Кончилось тем, что отец, схватил дочь, избил ее и куда-то спрятал.
Елисеев вынужден был найти повод, чтобы расстаться с добрым феллахом.
По дороге он учинил Гранову разнос.
Они двинулись в глубь Верхнего Египта, к развалинам древнего "города Собак" - Кинополиса. Гранов кротко нес справедливое наказание и трогательно заискивал, пытаясь загладить инцидент всякими добропорядочными действиями.
Он приобрел доктору для коллекции мумию черной собаки, расстелил свой роскошный белый китель на земле и собрал для друга нескольких нетопырей, опустившихся на него. Наконец, искренне раскаиваясь, просил прощения.
Согласие Елисеева с предложением Гранова путешествовать по воде означало восстановление мира и дружеских отношений.
Они отправились по Нилу в большой лодке - дахабие. Гранов был в восторге, он ощущал себя викингом, покоряющим таинственные земли, населенные неведомыми народами, и выкрикивал:

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит!

- "Друг Аркадий, не говори красиво", - процитировал в тон Елисеев, раздосадованный остановкой.
Ветер весело не шумел, паруса лодки безжизненно обвисли. Неудачники посидели на корме, вглядываясь в берега, потом взялись за весла.
- Саша, а почему ты тогда в поезде не ответил на мою шутку про Монте-Кристо? Как-то ушел в себя так, что я не решался спросить.
- Я ответил, - поморщился Елисеев и врезался веслом в воду глубже, чем было необходимо.
- Ты сказал не все, что думал. Таким я тебя больше не видел, потому и запомнил.
- А... видишь ли, Алиса Сергеевна...
- Ты откуда знаешь Ольшеву?
- Она моя жена.
- Не может быть! - И Гранов машинально опустил весло. Лодку повернуло.
- Как же я ничего не знал? Теперь я понимаю... Я долго думал, почему ты смутился, когда я пришел к тебе знакомиться и назвал фамилию. Она у тебя, конечно, ассоциировалась с отцовской...
- Да, Андрей, но вот, смотри... - Елисеев тоже отпустил весло. Лодка остановилась, а он полистал свой блокнот и показал Гранову исписанный лист.
- Читай. Я это написал тогда же, размышляя о тебе.
"Все черты характера, все физические способности приобретают огромное, непосредственное, заметное всем значение. Никаких условностей и прикрас, все как есть! Если ты мужественный, неутомим, спокоен, энергичен, честен и смел, ты будешь уважаем, ценим, любим. Если нет - лучше вернись обратно, пока не поздно. Здесь, в долгом пути, время тебя обнажит перед всеми, ты никогда не обманешь, все твои свойства выплывут наружу. Ни красноречие, ни объем твоих знаний - ничто не возвысит тебя над твоими товарищами, если ты нарушишь точный, простой, неумолимый закон путешественника".
Гранов прочел и посмотрел на Елисеева мягко, беспомощно.
- Да, Саша... В самом деле. Да и что я мог. Я служу у отца. Я кое-что знал про него и Ольшеву. Но ты... Ты ведь знаешь. Ты ведь все знаешь?
- Все хорошо, Андрей. Не волнуйся.
- Я тебя поздравляю теперь дважды, Саша, друг!
- С чем же это?
- Алиса Сергеевна Ольшева должна уже быть на свободе. Перед моим отъездом отец подал своему министру прошение. Его терзала смерть старика Ольшева.
- Что же ты молчал?
- Это ты молчал. Я же не знал ничего. Отец... Мне неловко говорить о нем. Его фиаско со сватовством к Ольшевой имело довольно громкий резонанс в его кругах, и он не мог не сделать прошения в память своего несчастного друга. Так вот, Алиса Сергеевна дома - раз. Скоро вы будете вместе - два. А если позволишь, то в Аравию мы пойдем вместе. Я так не хочу домой!
- Отец продлит тебе поездку? Ты уверен?
- Скоро узнаем. Я просил его адресовать депешу в Суэц.
- А я собирался возвратиться в Петербург - просить за Алису Анатолия Федоровича Кони. Но после всего, что ты сейчас сказал...
- Как, ты знаком с самим председателем окружного суда? В высшем свете поговаривают о нем... словом, прочат пост обер-прокурора Санкт-Петербурга в ближайшем будущем.
- Нет, Андрей, я с ним не знаком. Хотя слышал о нем как об образованнейшем человеке. У нас общие знакомые в просвещенных кругах. Перед самым отъездом мне пообещали протекцию.
- Протекция не понадобится, Саша!
- Тогда, конечно, в Аравию! - И они дружно налегли на весла.
А пока из "города Собак" двигаясь к "городу Крокодилов", заночевали в селении коптов. Жители принимали своих единоверцев очень сердечно. А один из них пригласил к себе и угощал с большим почетом. Потом друзья четыре дня шли пешком, переплыли Нил, наняли проводника и отправились на осликах в Крокодилополис.
Здесь проводник Али заканчивал свою работу. Он стоял поодаль и неловко переминался с ноги на ногу. Ему хотелось на прощание выразить путешественникам свои добрые чувства, сказать что-то сердечное. Но он не решался и только спросил:
- А у вас тоже есть бакшишники?
Гранов вместо ответа протянул ему деньги, немного больше, чем они договаривались.
Проводник обиделся:
- Я видел вас вчера на переправе. У вас нет больших денег, я знаю, и мне лишнего не надо. Мой отец водил караваны. Он никогда не брал больше, чем положено. Зачем это? Я думаю, вам понравилась моя страна и вы будете рассказывать про нее в России. Мне лишнего не надо...
- Да, Али, - покраснел за Гранова Елисеев, - нам очень понравилась твоя родина и твой народ. Прощай, брат, и будь уверен, придет такое время, когда на твоей родной и красивой земле не будет бакшишников, а на нашей исчезнут все нищие. И твои дети поедут учиться в наши университеты.

Добравшись железной дорогой до Суэца, путешественники наняли проводников, погонщиков верблюдов, - Рашида, Ахмеда и Юзу. Этим троим тоже суждено было стать друзьями Елисеева. Рашид и Ахмед говорили на смешанном французском с итальянским. А Юза знал даже несколько русских слов.
Предстоял путь через Аравийскую пустыню...

В океане судеб

От суетных оков освобожденный...

Одна семья


Это была на первый взгляд странная дружба. Человек, идущий по жгучим пескам пустынь, спящий на куче лапника в тайге, спускающийся в глубокие скользкие пещеры, пересекающий порожистые реки в утлой лодчонке, и тихие домашние люди, для которых даже путешествие из Петербурга в Москву в поезде считалось грандиозным событием. Долгие приготовления к отъезду, взволнованные обсуждения каждой мелочи, упаковка необходимых в дороге вещей, заблаговременный вызов извозчика, страх опоздать, боязнь простуд, сквозняков, заразы, неведомых встреч, неизвестности...
Знакомство произошло случайно. Миша играл на дорожке недалеко от дома в зеленом пригороде Петербурга. Резвившийся мальчик неудачно прыгнул, вывихнул ногу и вскрикнул. В это время как раз возвращался с утренней прогулки доктор Елисеев. Увидев плачущего ребенка, он тут же вправил ему сустав, потом взял его на руки, принес к себе, наложил шинку и крепко забинтовал ножку.
Тем временем Мишина мама выбежала на крик, но Мишу на месте не нашла.
Она растерялась, но открылась дверь соседнего дома, и худенькая молодая женщина пригласила ее войти, сказав, что ребенок находится в доме.
Фаина Михайловна вошла и, увидев забинтованную ножку, ахнула и кинулась к сыну, ничего больше не замечая вокруг.
- Мамочка, успокойся, мне совсем не больно, доктор меня сразу вылечил.
Посмотри, посмотри, мамочка, что тут есть!
Повсюду стояли, лежали, висели чучела различных животных и птиц. Со шкафов и полок глядели черепа, сквозь стекла мерцали разноцветные бабочки.
Стены были увиты диковинными растениями. По полу разгуливали собака и кот, с абажура над столом свисала обезьянка, а на этажерке сидела ворона и, нахохлившись, разглядывала гостей.
"Немудрено, что Мишенька забыл про свою боль", - подумала Фаина Михайловна.
Из соседней комнаты доносились верещание, свист и пение птиц. Там в огромной клети, стоящей посередине, летали, прыгали и сидели на жердочках и ветках цейлонские, африканские и еще Бог весть какие птицы и наши щеглы, снегири, синицы. Когда в клеть вошел доктор, раздалось что-то вроде многоголосого приветствия и птицы стали летать вокруг него, садиться ему на голову, плечи, руки.
Дома Миша и его мама захлебываясь, наперебой рассказывали про доктора.
Фаина Михайловна с гордостью показала мужу и дочери брошюру Елисеева "По Скандинавии и Лапландии", которую получила в подарок от автора.
Иван Федорович встрепенулся:
- Я знал одного Елисеева в давние еще времена. Это было именно на твоей родине, Фаня. Обстоятельства жизни моей сложились тогда так, что я некоторое время работал по вольному найму писарем в военной крепости. Так вот, там у нашего Назарова служил некий Елисеев. А когда Назарова сослали, появился новый комендант, и меня сразу уволили... Тогда я нанялся репетитором к твоему брату и познакомился с тобою. Надо бы показать статью Константину Петровичу. Мир так тесен!.. Статья об этих именно местах.
Хотя дружба Елисеева с Надеждиными возникла случайно, она случайной не была. Может быть, таким и видится страннику в дальних краях семейный уют и покой?..
Надеждин любил и хорошо знал русскую и западную литературу. Семейные чтения были обычным вечерним занятием. Иногда устраивались представления, игры.
Все четверо Надеждиных жили в согласии, были сердечны и хлебосольны. К ним в дом часто наезжали гости - друзья и родственники Фаины Михайловны из Финляндии.
Но с недавних пор самым желанным гостем был Елисеев. Каждое его возвращение из дальних странствий было для Надеждиных большим семейным праздником. Дети готовили сюрпризы. Фаина Михайловна специально пекла пирог "волшебному доктору". Пирог всегда нравился, и хозяйка сияла.
Вот Елисеев появляется в дверях. Миша начинает носиться по комнатам, возвещая о прибытии доктора трубным криком, но потом, вспомнив, что он уже большой, подходит к доктору и заглядывает ему в глаза, будто хочет увидеть в них, не забыл ли Александр Васильевич, что это он, Миша, первый познакомился с ним и только потом познакомил с ним сестру Наташу, которая разговаривает сейчас с доктором, как взрослая. Миша пытается взять доктора за руку, доктор шепчет что-то Мише на ухо... Миша блаженствует: он не забыт, он отмечен тайной, хоть и маленькой, но все же.
От доктора всегда ждали чудес. И чудеса всегда появлялись. Елисеев привозил необыкновенные подарки: раковину с Цейлона, японскую куклу, светящийся камень.
В этот раз доктор раскрыл над столом ладонь, и по ладони запрыгали зверьки размером меньше маленьких мышей, только с пушистыми хвостиками.
Дети подняли визг:
- Ой, как они называются?! Кто это такие?! Такие крохотные!
- Африканские карликовые белки.
Сначала белочки перепрыгивали с пальца на палец, потом спрыгнули на скатерть. Им принесли блюдце с орешками и сахаром. Белочки попрыгали по краю и даже погрызли немного. Но потом снова вспрыгнули на теплую, надежную ладонь.
- А бывают белки большие-большие? Великанские, как слоны? - задал
глупый вопрос Миша.
- Скажешь тоже! - Наташа, не отрываясь от белочек, усмехнулась. - Ясно,
что не бывают.
- А вот с нашего соседского петуха бывают, - сказал доктор.
- С целого петуха?
- Да, а есть и масличная белка. Она может разгрызть орех нгали,
скорлупа которого тверже многих металлов.
- Почему чудеса бывают только в Африке?
- Не только в Африке, Миша. На Цейлоне есть белка еще крупнее. Она зовется королевская, но ведет себя далеко не по-королевски. Когда я там жил, две такие белки влезли ко мне через окно и норовили стянуть что-нибудь со стола. А ты забыл, Миша, сколько чудес в нашем лесу? Завтра пойдем и найдем целую корзину! А краше нашей дальневосточной тайги и озер Карелии вообще ничего нет! Какие там лунные ночи! Сидишь посредине озера в крохотной лодке.
Вокруг сияющая хрустальная вода, а над ней - звезды. И необыкновенная, бесконечная, лучистая, звенящая тишина. Этого ни в какой сказке не придумать! И белки там, между прочим, тоже есть.
- Александр Васильевич, а правда, что обезьяны бывают умнее людей?
Все смеются.
- Как сказать, Миша, люди ведь тоже разные - один, скажем, воспитанный, а другой неотесанный. Среди горилл есть самцы, которые уступают самке место поудобнее, как настоящие джентльмены. Человекоподобные при встречах иногда, я даже сам видел несколько раз, отдают друг другу что-то вроде поклона, и пожимают руки, и обнимаются, и даже целуются.
- Александр Васильевич, - решился вставить Надеждин, - вот вы ночуете то в тайге, где бродят тигры и волки, то в пустыне, где за караванами охотятся разбойники, то на львов идете. Вам, что, не знакомо чувство страха?
Вы не боитесь за свою жизнь?
- Что вы, Иван Федорович! Когда слышишь львиный рев, страх пробирает до самых костей. Но я почему-то всегда верил в свою звезду. В самых отчаянных случаях старался сохранять присутствие духа. Потом... к постоянной опасности привыкаешь, как привыкаешь к ветру, к холоду.
- Ну а если...
- А если... От своего не уйдешь. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Помните, у Державина?

Жизнь есть небес мгновенный дар!
Устрой ее себе к покою
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар!

- Хорош покой. И параллель... Ваш Державин - эпикуреец. Пиры, шекснинска стерлядь... придворные балы... А ваше кочевье... Да, это нечто противоположное, мягко выражаясь... Такое отрешение, я бы сказал.
- Почему же отрешение? Совсем наоборот. Мне кажется, я там общаюсь с миром ближе, теснее. Каждый избирает то, что ему любо, или то, без чего он не может... Я доволен тем, что получаю от жизни.
- Вы, наверное, не дорожите жизнью? - не унимался все по-своему понимавший Надеждин.
- Как можно, Иван Федорович? Напротив! Как бы это объяснить? Ну вот, как существует строение Земли, так существует и строение духовной жизни человека. И в ней текут реки наших судеб. На Руси говорят: "На Бога надейся, да сам не плошай". Если человек плошает, значит, он хочет прожить как бы нахлебником у самой Природы. И он в этом случае не сможет войти в русло своей судьбы. Настоящий человек, я полагаю, должен иметь это русло, должен искать его, пробивать, расчищать. Созидать, как созидает свое русло река.
Тогда и происходит соединение предначертанного с добытым. Ну, а если начертано... то знаете, "кому надлежит быть повешенным, тот не потонет".
Если бы тихие Надеждины предвидели, какие самумы впустили они в свой дом!
Маленький Миша станет географом-исследователем, участником первых советских комплексных экспедиций 20-х годов, в июле 1941 года добровольцем пойдет в ополчение.
Наташа... Впечатлительная пятнадцатилетняя девочка влюбится в Александра Васильевича. Не по-детски. Будут томить сны: вот она вырастает, ей шестнадцать; Елисеев приходит и просит у мамы с папой ее руки, а она, она - согласна, согласна! Это были мечты. Сколько раз она высчитывала: когда ей будет шестнадцать, ему будет... тридцать восемь. В книгах и в рассказах взрослых она жадно внимала историям, когда разрыв в возрасте был велик. Но она не могла ответить даже себе самой, почему ничего не будет. Она это предчувствовала. Может быть, болезнь Алисы делала ее в глазах Наташи эфемерной, не реальной женой ее кумира. Она краснела перед Алисой, не умея прятать свои чувства к Александру Васильевичу. Она видела, как беззаветно любит Елисеев жену, страдала и в то же время наслаждалась его любовью к Алисе. Она страдала оттого, что сама любила прекрасную Алису, но так получилось, что любила ее Наташа через свою любовь к Елисееву. Мудрая и чуткая Алиса, единственная понимала все и была предельно внимательна к девочке.
Когда Елисеева не стало, Наташе было именно шестнадцать. Среди потрясенного семейства Надеждиных она единственная держалась собранно.
Выхаживала заболевшего Мишу, помогала по хозяйству родителям, которые тяжко переносили утрату. И то, что Елисеев умер в своей постели в Петербурге, умер от "мирной" болезни, никак не укладывалось в их уме.
Наташа повзрослела, стала еще тоньше, одухотвореннее. Темные волосы, высокий светлый лоб, огромные глаза...
Фернан Пижо подружился с Елисеевым во время одного из путешествий и, как обещал, приехал к нему в Петербург. Узнав о безвременной смерти друга, разыскал его жену. Состояние здоровья Алисы и без того было безнадежным, а свалившееся на ее плечи горе совсем подкосило ее. Она скончалась следующей осенью...
Алиса еще при жизни Елисеева поняла, какое юное, цельное, высокое чувство питала Наташа к своему кумиру - Александру Васильевичу. И теперь она жалела девочку даже больше, чем себя. Когда представился случай, Алиса ввела месье Пижо в дом близких ее покойного мужа. Наташа пребывала в трауре. Но она не могла отказать Алисе и приняла дружбу добряка француза. Он стал частым гостем, внося живую, легкую атмосферу в дом. Зная о страсти месье Пижо коллекционировать портреты красавиц мира, Наташа не могла и подумать, что в этой коллекции ее портрет займет главное место, и сфотографировалась у месье Пижо по настоянию матери - на память.
А месье Пижо не на шутку влюбился в русскую красавицу. И вот однажды французский друг пришел в дом к Надеждиным просить руки их дочери...
Мать и отец молчали. Фернан им очень нравился. Они ждали, они верили, что их дочь оправится от юных грез, притупится первое чувство и она выйдет замуж. Но расстаться... Долго плакали, обнявшись, все трое.
- Я знаю, я виновата перед вами. Знаю, что принесу вам много страданий, мои дорогие... если не уеду. Я поняла: я должна уехать... У меня нет другого выхода...
- Конечно, доченька... будь по-твоему... - кажется, первый раз в жизни произнес решительным голосом Надеждин. - Ты будешь ездить к нам в гости. Это невозможно, это так страшно, если мы не будем видеть тебя подолгу!.. Ты нам пиши чаще, - добавил Иван Федорович, не выдержав тона до конца, и, стушевавшись, вышел.
Жених Наташи полюбил все русское. Он начал читать Толстого и Достоевского. Он бы даже стал русским крестьянином, если бы невеста этого пожелала. Но Наташа решила уехать.
- Здесь я буду приносить страдания близким, - сказала она тогда Алисе, как будто оправдываясь.

Елисеев, говоря о судьбе, которую сам себе избирает человек, имел в виду, наверно, и близлежащие судьбы. Судьбы, как реки, которые не только для самих себя пробивают русло, но и орошают поля вокруг, широко разливаются в половодье, гремят водопадами, спасают жаждущих, соединяют города, влияют на климат. Есть, наверное, неведомая нам еще география у того духовного мироздания, о котором говорил Елисеев. Он говорил, что судьбы, сплетаясь друг с другом, сходятся в едином океане человеческих судеб.


Зачем ты ходишь по свету?


Море и земли чужие,
Облик народов земных -
Все предо мной, как живые,
В чудных рассказах твоих...

В Лесном вечерами


Миша, запыхавшись, примчался с известием.
- Морское путешествие на Дальний Восток! Вечером Александр Васильевич будет рассказывать! Андрей Георгиевич к нему приехал!
- Наконец-то опять послушаем доктора!
Вся надеждинская семья сразу засобиралась. У Александра Васильевича сегодня, после большого перерыва, был опять приемный день.
В доме доктора младшие Надеждины ощущали себя людьми приближенными: рассаживали гостей, вносили стулья в гостиную, поливали растения, успокаивали животных, взволнованных приходом чужих людей.
Кроме семьи Надеждиных послушать о его путешествии на Восток в этот раз пришли еще некоторые друзья и соседи по даче.
Местный коллега Назаров Константин Иванович, ветеринар, постоянно лечивший зверюшек Елисеева. Для Александра Васильевича он навсегда остался еще и комендантом финской крепости, другом отца, родным человеком. Несмотря на разницу в возрасте, они были привязаны друг к другу. Их объединяло не только отношение к жизни и любовь к природе. Овдовевший, одинокий старик находил удовлетворение в общении с Александром Васильевичем, своим крестником, который родился и рос на его глазах. Через несколько лет после рождения Саши Назаров, служивший в Свеаборге, в отдалении от Петербурга, за свои слишком свободолюбивые взгляды был сослан в далекие края, о которых сегодня вечером предстояло услышать от доктора.
В политической ссылке "за сеяние смуты среди солдат по поводу "истинного" освобождения крестьян от крепостного ига" Константин Иванович начал ветеринарить. Спасал таежную живность, которую несли к нему охотники, лесники и крестьяне всей округи. Ссыльные жили в тесной дружбе с местным населением. Жандармы трусили и старались смотреть на это "сквозь пальцы".
Они рассуждали примерно так: "Власть далеко, а здесь все может случиться".
Назаров стал там в своем роде знаменитостью. К нему потянулись люди не только с больными животными. Нередко вместе с лекарствами, медицинскими книгами и брошюрами он давал читать и нелегальную литературу.
Супруга Константина Назарова, несмотря на свою болезнь, оказалась женщиной сильной духом и по примеру жен декабристов поехала вслед за мужем.
Они прожили в Сибири в общей сложности двадцать лет. Когда "Александра-освободителя" не стало, как раз вышел срок пребывания в ссылке, но Назарову навсегда было запрещено проживать в Санкт-Петербурге. И Константин Иванович поселился в Лесном.
Однажды вечером после возвращения Елисеева из очередной поездки Назаров пришел к нему. Хозяин не узнал в сгорбленном, кашляющем, морщинистом человеке бравого офицера - коменданта крепости и старинного друга отца. Да и самого Сашу Елисеева узнать было мудрено. Назаров замялся, потому что неожиданно для себя назвал его по имени - Сашей, а доктор, тоже думая, что это пациент, и все еще не узнавая Назарова, подсказал: "Александр Васильевич, - и добавил: - Милости прошу". Старик окончательно смутился и так никогда больше не решился, несмотря на извинения и уговоры Александра Васильевича, назвать его Сашей. На Константина Ивановича глядел немолодой, казавшийся много старше своих лет, плотно слаженный, подтянутый человек, одетый в сюртук и сапоги. Утомленные глаза доктора казались особенно мягкими на благородном, волевом лице, обрамленном аккуратной темной, с бронзовым отливом, окладистой бородкой, а над губами, чуть светлее, кудрявились рыжеватые усы.
Пропели первые петухи в деревне, возвещая приход нового дня, а они все сидели, вспоминали Свеаборг, Сашиного отца, природу Финляндии, много говорили о тайге и ссылке, о близких и близком им одним. Не было уже в живых родителей Саши, не было и жены Константина Ивановича. Елисеев понял, что Назаров совсем одинок. В беседе выяснилось, что дети друзей Назарова по Финляндии - Надеждины живут здесь, неподалеку. Благодаря этой простой, доброй, отзывчивой семье он и прижился в Лесном. И они-то и рассказали Константину Ивановичу об их чудесном соседстве с доктором-путешественником, с которым их свела счастливая судьба.
Елисеев обрадовался: Надеждины были ему симпатичны, они заботились о его Алисе, как о родной. Он часто и надолго оставлял ее ради своих поездок и был спокоен, что она не одна. А теперь у нее будет еще друг, как настоящий отец.
Константин Иванович очень внимательно относился к литературным трудам Елисеева, с нетерпением ждал его книгу "В тайге". Доктор, в свою очередь, весьма поощрял устные рассказы Назарова о животных. Старик сочинял много интересных историй о таежном зверье и очень мило импровизировал, описывая проказы питомцев елисеевского зоопарка. Дети, да и взрослые, веселились, узнавая в них своих "старых знакомых".
Сегодня вечером пришла к Елисееву и Анна Ивановна Велимуг. Ее младшенький, Коленька, жил временно у доктора. Он уже окреп после тяжелой болезни и в свои пять лет, как и другие дети, проявлял активный интерес к домашнему зверинцу.
Анна Ивановна появилась в Лесном совсем недавно. Глава семьи служил военным врачом в Кронштадте, а жена приехала с ребенком ненадолго в гости к друзьям. И тут ее Коленька заболел. Приезжал профессор из Петербурга, много расспрашивал, давал советы, но не помог. Мальчику становилось хуже.
Уже и две старушки предрекли: "Ребенку не жить", уже и садовник, поливая цветы под окном, за которым маялся удушьем мальчик, снял шапку, а Анна Ивановна, узнав, что из поездки только что вернулся доктор Елисеев, побежала к нему "за чудом". И чудо совершилось: доктор ртом отсасывал дифтерийные пленки из горла мальчика, пока Коленька не задышал свободно...
Больной выздоравливал, а Елисеев тем временем сам заинтересовался им: разного цвета глаза и слишком продолговатый череп делали его ребенком необычным. И доктор предложил матери перевезти его на время болезни в свой дом для постоянного наблюдения.
И каждый вечер теперь у постели Коленьки воскресали разнообразные картины в увлекательных рассказах доктора-путешественника. Мальчик поправился от крупа и "заболел", заразившись от доктора... Африкой.
- Вернул мне ребенка, - не уставала всем повторять миловидная женщина, улыбаясь, и глядела на Елисеева широко открытыми немигающими глазами.
Позже они очень подружились и, несмотря на то, что и в Петербурге, и в Лесном не могли часто видеться, не теряли друг друга из виду. И в каждый свой приезд Елисеев продолжал навещать маленького друга Коленьку, все больше и больше увлекая его своими путешествиями. И когда Николай Велимуг в 1913 году будет возвращаться в Россию с бесценными экспонатами для Петербургской Академии наук и Кунсткамеры из своего третьего африканского путешествия, а розовые чайки южных морей сменятся северными птицами Балтики, он еще раз вспомнит человека, спасшего его в детстве от смерти и указавшего ему путь в Африку.

Сегодня к Елисееву приехали гости из Петербурга. Среди них - его родная сестра Людмила. Она была приглашена с другом, но приехала почему-то без него, чем очень взволновала чуткую Алису. Поиграла с ребятами Надеждиными, послушала музыку, потом рассказ брата о путешествии, но участия в разговорах не принимала. За ее обычной приветливостью и сдержанностью доктор улавливал некоторое смятение; он отнес его за счет того, что Людмила сегодня одна, и не придал этому значения. Но когда в течение целого вечера Людмила не произнесла ни слова и рано собралась уезжать, Александр Васильевич спросил ее о самочувствии. Сестра ответила, что им надо серьезно поговорить, но сегодня этот разговор не к месту, потому в четверг она заедет к нему в Петербурге...
Другой гость - его товарищ и спутник по поездке в Египет Андрей Гранов.
Щеголеватый статный красавец ревниво относился к своему другу. Он прислушивался к доктору, но внешне старался казаться независимым во взглядах и суждениях.
Ему, наверное, было нелегко, потому что он не мог подражать доктору в его возвышенной целеустремленности из-за чиновничьей и материальной зависимости от высокопоставленного отца. Елисеев держался доброжелательно и всегда ровно, а у Гранова порой проскальзывали фальшивые нотки. Он даже мог в виде шутки "задираться" в разговорах по мелочам, чтобы показать свою особую, отличную от других близость с другом. Доктор прощал ему эти нелепые мелочи, ценя его чувство товарищества в совместных поездках, деловитость, смекалку и мучительные поиски самого себя.
Надеждины принесли с собой лукошко морошки, которую - они знали - доктор обожал, особенно розово-янтарное варенье из этих родных ему северных ягод.
Женщины отправились хозяйничать.
- Мы ждем от тебя, Саша, невероятного, - сказал Гранов, удобно усаживаясь в кресле и вдыхая аромат свисающей по краю окна заморской гирлянды. - Я, собственно, и выбрался за город, чтоб послушать, как ты справился с необычной ролью в твоей поездке на Восток. Ты и словом не обмолвился об этом на Цейлоне. Я от отца узнал, что ты при перевозке переселенцев на Дальний Восток был назначен не только врачом, но и начальником партии.
- Признаюсь, мне было действительно нелегко в одном лице совмещать врача, переводчика, начальника партии переселенцев, добытчика и распределителя продовольствия, лектора, затейника и еще... священника.
- Вот это да! - вскрикнул Миша и захлопал в ладоши.
Вся компания тоже оживилась.
- Подожди, подожди, все по порядку. Как же ты справился со всем? Это же не твое амплуа.
- Ты-то знаешь, Андрей, как давно я мечтал посетить манившие меня наш Уссурийский край, Цейлон, Японию. Правда, я не думал, что мне придется помимо врача и переводчика еще чем-то заниматься на пароходе. Об этом я узнал уже в Одессе. Государство оплатило мне командировку. И чтобы увидеть тот отдаленный край, я согласился выполнять все эти обязанности и ничуть не жалею... Во время плавания мне удалось наблюдать за тысячами русских людей, никогда не выезжавших за пределы родной деревни и перенесенных под тропики при самых исключительных условиях. Это самое, как ты говоришь, "амплуа" давало мне такую возможность.
Елисеев остановился, улыбнулся и добавил:
- А потом я, конечно, полез в дебри тайги... Так что, Андрей, в этом бурлящем мире все может случиться. Даже то, что кажется на первый взгляд невероятным.
- Но согласись, большинство смертных "бурлят", подобно деревьям, на одном месте.
- Деревья не бурлят. Они поют в лад в хоре земных песен, они знают свое место. Но я постараюсь ответить тебе. Когда Геродота две тысячи триста лет назад спросили: "Друг! Для чего ты ходишь по свету? Какая тебе от этого выгода?" - неутомимый путешественник и писатель ответил: "Я не ищу никакой выгоды. Но я не могу сидеть у себя в углу. Не могу! Сидеть в своем углу еще тяжелее, чем плавать по бурному морю!"
В те времена греки называли себя "самым лучшим народом". Всех других они считали варварами. Но каждый из тех других народов считал "лучшим" себя.
А вот Геродот, побывав и у финикиян, и у персов, и у евреев, и у скифов, научившись разбираться в людях, ценил и уважал все народы. Он говорил:
"Хорошее - везде хорошо, а худое - везде худо".
Так бесконечно давно были определены два основных качества подлинного путешественника, движимого любовью к Знанию: бескорыстие и человеколюбие.
"Придет время, когда то, что теперь от нас скрыто, будет выведено на свет упорным трудом человека, - писал древний римский мудрец Сенека. - Наши потомки будут удивляться, что мы не знали таких простых вещей!"
Так было определено третье качество подлинного путешественника - труд.
- Ах, Саша, вечно ты со своим предназначением, со своим местом в жизни, с неотъемлемостью от природы. Ты - чудак. Все за горизонт смотришь. Посмотри хоть раз вокруг себя. Люди живут своими земными радостями проще, легче... А ты... Я недавно прочел мои записи. Десять лет назад в Египте ты был таким же; помнишь, противопоставлял себя человечеству с его влечениями, слабостями.
- А я тоже за предназначение, как Александр Васильевич! - раздался голосок Наташи.
- Разве я мог рассчитывать, уважаемая мадемуазель, - наигранно отчеканил Гранов, - на ваше расположение? Вы так слепо увлечены идеями вашего учителя. Я ведь не ошибся - учителя?
- Все, что делает Александр Васильевич, прекрасно! Разве вы этого не видите? - покраснела Наташа и от обращения "барышня" и от слов "слепо увлечена".
- Прошу великодушно простить, позвольте мне, - робко начал старший Надеждин.
Все примолкли, потому что обычно Иван Федорович предпочитал молчать и внимать.
- Мне кажется, вы допускаете ошибку, Андрей Георгиевич. Александр Васильевич не противопоставляет себя миру, а единится с ним. Романтическое противопоставление природы тесноте людских обществ действительно в рассуждениях нашего доктора есть. И видится ему, простите, величайшей ошибкой и непоправимой трагедией жизнь человека, променявшего природную волю на мирской плен. То, что люди считают "земными радостями", оправдывая их разнообразными формами, - это, по философии доктора, отход от мира, от самих себя.
- Ну вот, окружил себя союзниками, напали на меня одинокого, - отшутился Гранов, и беседа вошла в нужное русло.
- Любезнейший Андрей Георгиевич, Александр Васильевич так ждал вас, и мы вам очень, очень рады! - сказал Назаров. - Но мы - "большинство смертных", как вы изволили заметить, "сидим на одном месте" и наши "маленькие радости" - это узнать о природе и людях далеких краев из уст Александра Васильевича. Как раз именно благодаря вам мы сегодня имеем честь послушать еще один интереснейший рассказ.
- Я бы хотел поведать о бродяжничестве по восточному краю России, где мой друг провел долгие годы, а я только чуть-чуть прикоснулся к нему... Я на всю жизнь благодарен Константину Ивановичу за то, что он пристроил ко мне когда-то нянькой Петра - солдата, старого своего денщика.
- Александр Васильевич, голубчик! Как так? А про плавание? Полно-те, Александр Васильевич, неловко мне слушать даже такое! Вы дитя леса, и это определило вашу судьбу, а вовсе не мой старый денщик.
- Я с вами совершенно согласен, Константин Иванович. Александр сам определил свою судьбу. Именно эту философию он и развивал еще в Египте, десять лет назад. Я вам непременно как-нибудь почитаю мои египетские записи... И что там! Милый Константин Иванович и вы, Наташенька, простите меня великодушно, я и сам приехал, чтобы послушать. Потому что хоть и много езжу, но не свободный я духом бродяга, как наш общий друг, я всего лишь функционер и вижу вокруг себя в большинстве своем таких же, как сам. И не понял я еще своего предназначения в жизни. Просто я немножко подстрекал Сашу, чтоб он побольше рассказал вам.
- Так вот, плавание на небольшом, плохо оборудованном, переполненном вдвое французском судне, с французской командой, было для меня небесполезным, но невероятно тяжким. Я ждал вас с рукописью и настроился, чтобы рассказывать о тайге. Ася, поиграй немного, милая, а я подумаю, с чего начать...

Сошел на северную землю прохладный туманный вечер. Алиса Сергеевна в белом воздушном платье на мгновение застыла над клавиатурой в мерцающих огоньках оплывших свечей. "Бедная моя Ася, - думал Елисеев, вместо того чтобы сосредоточиться для рассказа. - Заболела в тюрьме чахоткой и, не поправившись, уединилась в Лесном. Она знает, как дорога мне, а замуж не идет - не хочет связывать меня своей болезнью, да, видимо, не только ею, но и своей "ненадежной репутацией". Как же она мучается этим и верит, что так для меня лучше. Бедная, любимая, единственная Ася. Ты у меня одна. Только ты и есть..."
Елисеев вспоминал, как к нему пришел с предложением о совместной поездке в Египет сын товарища министра - Андрей Гранов... Алиса тогда была уже арестована по распоряжению его отца. Вскоре после возвращения Елисеева и Гранова из египетского путешествия Алиса Ольшева была освобождена и сразу же ушла из своего дома к Елисееву. А он сдал экзамены в военно-медицинскую академию и, получив диплом военного врача, служил в течение пяти лет в полевых войсках, в госпиталях, на Кавказе, в Финляндии. Ольшева первое время сопровождала его повсюду.
Назаров, жалея больную Алису, как собственную дочь, подыскал и снял недорогой домик в Лесном, поблизости от себя. Алиса поселилась и жила в нем теперь постоянно, выезжая только на лечение в Крым или на Украину к тетке.
А Елисееву предложили сразу несколько поездок, связанных с риском и опасностями. Он не колеблясь согласился на все - ему не привыкать к трудностям. Ведь казенные поездки оплачивались государством. Таким образом он - и это главное - мог полностью отдаваться своей неудержимой, никогда не угасаемой страсти - путешествиями и, кроме того, получая немного средств, арендовать в Лесном домик.
И вот сейчас они вместе с Андреем слушают Алису...
...Музыка лилась, заполняя маленькую гостиную, летела через дачный поселок к лесу, уносила в сумрак, звала с собой...
Елисеев любил вот такие вечера в Лесном, когда его стройная, грациозная Ася тихо играла. Он вспоминал свои странствия и настраивался, чтобы поведать о них. Сегодняшний рассказ будет долгим, и он, наверное, не успеет добраться до "тайги". А между тем его рукопись уже готова к изданию. Он так и хочет назвать книгу: "В тайге". Константин Иванович, конечно, прочтет рукопись,старик очень ждет этого. И может быть, замечания полезные сделает...
Путешественника очень волнует несовершенство стиля, неумение пользоваться богатством русского языка, скучное повествование. Говорят же дети, что устные рассказы у него интереснее. "Ну бродяга я, бродяга, бродягой и умру..."
И Александр Васильевич под аккомпанемент Алисы вдруг прочел вслух записанный сегодня абзац.
"Могучий лес, ты имел бы своего певца, ты имел бы своего историка и бытописателя, если бы молодой труженик всецело остался жить твоей жизнью и не пошел бы бороться с людской неправдой".
Это прозвучало неожиданно и в такт музыке. Гости зааплодировали.
Александр Васильевич смутился и замолк. Но вот наступила тишина, и Елисеев начал рассказывать.
- В Одессу я прибыл загодя, еще весною, для того, чтобы получить необходимые распоряжения и инструкции и как следует экипироваться и подготовиться к длительному плаванию, которое было намечено на май. Тогда же стали съезжаться и переселенцы. Их оказалось в два раза больше, чем мог взять на борт пароход. Но начальство распорядилось переписывать всех. И как я ни убеждал, ни доказывал, что невозможно будет доставить в целости такое количество людей, с моими доводами не считались. Переселенцы перевозились за казенный счет. А это значило, что, во-первых, никто не считался с условиями перевоза, а, во-вторых, сами люди были так кошмарно нищи, что, стронувшиеся с родных мест, они были готовы на любые жертвы, на любые лишения, только бы найти на земле уголок, где сытно. Надежда - это единственное, что они имели.
Надежда на лучшую жизнь, пусть где-то там, в неведомых краях. Потому очереди на переписку были нескончаемыми, круглосуточными, люди волновались, ссорились. Хорошо еще, что "Кантон" задерживался, иначе погрузка превратилась бы в свалку.
Ну представьте себе толпу недисциплинированных, собранных из разных мест, с разными привычками, с разным укладом жизни людей, незнакомых друг с другом. Они не видели ни красочной одесской весны, ни цветов, не чувствовали запахов моря. С тюками и корзинами, мешками и котомками, с грудными младенцами на руках и постарше - у подолов они производили крайне гнетущее впечатление. Я не знал поначалу, как и подступиться к ним. А "Кантон" все не шел.
Позже выяснилось, что пароход находился на профилактике в Марселе и сошел со стапелей не вполне отремонтированным. Его дочинивали в Одесском порту. У изнуренных нищенской жизнью и отчаявшихся ожиданием, томящихся людей все чаще и чаще возникали скандалы, драки. Двое мужиков что-то не поделили на пристани. Один выхватил нож. Я подлетел, уложил хулигана нокаутом. Тут же безоговорочно был признан старшим. И как раз, на мое счастье, на рейде появился пароход. Он медленно подходил. Но когда я увидел его ближе, у меня руки так и опустились. "Кантон" был ветхий, небольшой и не вполне оборудованный для пассажиров, тем более для тысячи вместо пятисот.
Толпа кинулась к причалу.
- Как же вы вышли из положения, Александр Васильевич?
- Мне было приказано грузить всех, - вздохнул Елисеев. - Капитан сначала отказался, но, получив какие-то выгодные обещания от начальства, стал податливее. Пришлось разъяснить людям сложившуюся ситуацию, убедить их, чтобы не бунтовали. 25 июня "Кантон" вышел из Одесского порта.
- Выходит, людей набили в трюмы, как сельдей в бочки?
- Именно так. И я узнал, что из Одессы во Владивосток регулярно с 1883 года идут такие вот переполненные пароходы с переселенцами.
До Суэцкого канала все шло хорошо: ребятишки резвились, люди устраивались, как могли, основательно, знакомились между собой, сдружились; мужики гадали, что такое Дальний Восток и Приморье. Никто из них ничего не знал о тех краях, о том, как сложится их жизнь там. Многие подходили с вопросами: "Водятся ли там звери и птицы, откуда в том краю русские, богато ли живут?" И всякое другое спрашивали. Тогда я решил собрать всех вместе и рассказать им все, что я сам знаю о Дальнем Востоке. Я с удовольствием наблюдал, что самочувствие большинства прекрасное, и отметил, что русские люди легче других переносили зной и качку. Многие даже не снимали тяжелой национальной одежды, оставались в армяках, зипунах, поддевках.
Скрылся из глаз Порт-Саид, а я, наработавшись за день в порту - заготавливал на первые две недели пути продовольствие, - отдыхал, стоя до поздней ночи у борта и любуясь поразительным эффектом электрического свечения нашего парохода, которое озаряло тихие воды узкого канала и мертвую пустыню по обоим берегам его. Проплывали канал медленно, чуть не сутки. У меня было время подумать, как подоходчивее рассказать об Амурском крае, о Дальнем Востоке, обо всем, что интересовало их.

Утром Елисееву предстояла публичная лекция. Народу на эту лекцию набилось полным-полно. Рассказывать поначалу не давали - засыпали наперебой вопросами. И, оглядев растерянных своих подопечных, подумал Елисеев тогда о русском мужике, который отродясь не бил даже зайца в своей деревне, но приживется на переселении и, перекрестившись, будет бить царя тайги - тигра, а медведя не сочтет и зверем лютым. И никакой манза с ним не потягается ни в силе, ни в ловкости, ни в храбрости. И все вопросы, которые мужика так беспокоят сейчас, сами собой прояснятся, улягутся. И начнет он трудиться до упадка сил на далекой нашей окраине, и составит русским духом своим и русской культурой тот краеугольный камень, на котором будет покоиться великая Россия. В русском оседлом поселении и в будущей сибирской дороге заключается вся задача поддержания русского имени "честно и грозно" на берегах Великого океана. И потому жертвы при таком переселении небесполезны и даже оправданы.
А жертв за 45 дней этого плавания окажется предостаточно.


Постепенно крестьяне с доктором сближались. То одному он помог, то другому, ни разу ни в чем не отказал и всегда простым был, обходительным.
Переселенцы тоже стали стараться для своего русского доктора, не дрались больше между собой и помогали ему и команде во всем. После лекции Елисеев не откладывая в долгий ящик разбил людей на несколько групп, назначил из молодых сильных мужиков старших и прежде всего приказал переложить в трюме грузы потеснее, чтобы освободить по возможности побольше места для людей.
Нашлись надежные, сметливые, они следили за порядком на берегу в местах долгих стоянок и помогали в портах на погрузке. Непривычные жить созерцанием, чтением, лишенные на пароходе стихии физического труда, они охотно принимались за работу, чтобы угодить доктору, которого все более чувствовали другом и помощником в своих делах и бедах.
- Ваше благородие, а как же вы-то сами на нашем корабле очутились?
- Как врач, если кто захворает.
- Как же так? Вы вроде и начальник, и мундир на вас, ваше благородие!
Вишь, и лекцию говорили. Не только доктор.
- Мундир военного врача. А начальником приказали. Пароход-то французский, и команда их. По-русски не понимает. Путь впереди нелегкий.
Сорок пять дней плыть. А дел на корабле очень много.
- Мы со всей радостью для вашего благородия.
- Это не для меня, это для вас самих нужно.
- Мы-то тебя, доктор, поначалу, ты уж прости нас, грешных, принимали за барина. А ты, одно слово, - ученый!
- Все же смилуйся, ваше благородие, вразуми нас, темных: где люди легше живут? В России али там, куда француз нас тащит?
- Я много где бывал, други мои горемычные, много могу порассказать вам, если вздумаете послушать, но одно все равно всегда и везде одинаково:
богатые есть богатые, бедные остаются бедными.
- А и впрямь, может, чего и порасскажешь на досуге?
- Досуга у меня здесь уже не будет. И вам немалые испытания придется перенести, но кто осилит - собирайтесь. Я не откажусь.


- Когда "Кантон" вошел в Красное море, - продолжал свой рассказ Елисеев, - началась нестерпимая жара. В трюмах было невозможно находиться.
Рвота, головные боли, понос изнуряли переселенцев. По утрам находили трупы задохнувшихся людей.
Из пустыни несся обжигающий ветер - самум. Люди мучились, задыхались, умирали. Я тяжко переживал свою беспомощность, но что я мог сделать?! Я работал без отдыха дни и ночи то на испепеляющем солнце, то в нестерпимой духоте помещений. На третий день плавания по Красному морю термометр даже в полночь показывал плюс двадцать восемь градусов по Реомюру. Но труднее всего приходилось детям. Обходя трюмы, я просто впадал в отчаяние. В нижних стояла по щиколотку вода, она гнила, издавала страшное зловоние. Повсюду темнота, грязь, копошившиеся в собственных нечистотах сотни людей. В цистернах вода нагревалась до сорока градусов, а иногда и выше и не могла утолить постоянной мучительной жажды. Дети умирали каждый день.
"Морские похороны" действовали удручающе даже на самых стойких пассажиров. Приходилось хоронить тайно. Я разрешал присутствие только близким. Для этого печального обряда приспособили одну из кают. Сначала старик переселенец читал над усопшим Евангелие, вслед за этим труп, зашитый в парусину, спускали на доске в иллюминатор. Потом матери вздумали просить
читать Евангелие меня. Я отказывался от совсем несовместимой ни с моим положением, ни с моими убеждениями должности "священника", но вмешивались мужики, они наступали, требовали, и я вынужден был совершать этот тяжкий обряд. Потом с глубоким раскаянием я вспоминал об этом.
Когда вышли в Индийский океан, жара спала, подули влажные, освежающие ветры - муссоны. Люди только вздохнули, и тут началась страшная качка. Она все увеличивалась. Несколько человек понесло вместе с тюфяками. Задержал их край борта, и они только чудом не оказались выброшенными.
Зато была очень приятна другая роль, - заулыбался рассказчик, и вся компания, напряженно слушавшая, облегченно вздохнула. - Мы усаживались в рубке с французским капитаном и оформляли акты рождения. Я переводил на французский слова: губерния - гавермент, уезд - серкль. Неимоверного труда стоило передавать французскими буквами русские имена. Акты читались звучно и торжественно. Здесь присутствовали, как на празднике, все пассажиры.
"Сегодня... такого-то числа в Индийском океане в виду острова Миникой и пэйзана Базиля (крестьянина Василия) и его эпус Люссии (жены Люси) родился фис Грегуар (сын Григорий). Записанные французским буквами волею алфавита превращались Иван - в Жана, Фекла - в Тэклу, Яков - в Жака, Ульяна - в Жюли... И я вовсе терялся, когда надо было написать по-французски:
Мытищинская волость, деревня Рябая, крестьянин Сысой Щирбоватый...
Все засмеялись, а Елисеев помолчал и с грустью добавил:
- К сожалению, число умерших намного превышало число родившихся...
...На горизонте показался Сингапур. Пассажиров, как правило, не выпускали на берег. Но люди слишком изнемогли, и на этот раз, пользуясь властью начальника партии, под свою ответственность я нарушил правило.
Переселенцы мои гуляли по странному городу с раскрытыми от удивления ртами.
Тропическая растительность, разнообразие национальностей, экзотические животные, необычная архитектура. А вечером собирались группками и делились впечатлениями от увиденного. Я тоже делился впечатлениями, только с бумагой - записывал все увиденное и перечувствованное мною в этом нелегком пути.

После Сингапура плыть стало немного легче, да и человеческий организм начал приспосабливаться, но утомленность от длительного путешествия и безделье угнетали людей не меньше зноя и качек. И тогда еще один из вечеров Елисеев посвятил пассажирам: рассказывал им о своем путешествии поперек Малой Азии.
И наконец, чтобы как-то поднять их дух, Елисеев надумал устроить праздник с морскими играми. Среди пассажиров и команды отыскались дарования.
Женщины составили славный хор. Парни затеяли пляски. Моряк-итальянец оказался со скрипкой, среди русских нашелся гармонист-самородок. Двое добровольцев использовали железные брусья, удачно имитируя бубны; француз-повар нарядился арлекином, буфетчик сочинил комические куплеты; нашлись и фокусник, и акробат. Праздник получился замечательный. Переселенцы попели, поплясали и под русскую гармошку, и под итальянскую скрипку. Матросы исполнили "Марсельезу" в честь годовщины французской революции. А один деревенский паренек читал стихи Пушкина. И как же его слушали люди!

9 августа "Кантон" пришвартовался в бухте Золотой Рог.
Пассажиры выходили на берег растерянные и притихшие. Люди ступали на землю. И не просто на землю, а на свою, на которой им предстояло быть вечно полноправными хозяевами и которая станет родной их детям, их внукам, их правнукам...

Все молчали под впечатлением услышанного. Елисеев тоже помолчал, потом сказал:
- Видите, ничего невероятного не было. Но я огорчен, что вынужден прерваться. Получается, что я вас обманул. О тайге не рассказал. Но сегодня с нами дети, им давно пора спать. Я обещаю рассказать об Уссурийском крае в самое ближайшее время, а вам, дорогой Константин Иванович, заранее отдаю на суд свою рукопись "В тайге".
- Представляю, как вы прощались с вашими подопечными, - воскликнула Наташа.
- Как всегда, Наташенька, с грустью и надеждой на новые встречи на перекрестках моих дорог... А конкретно: в течение нескольких часов под владивостокским дождем сдавал переселенцев по списку, со всеми формальностями местному начальству. Их грузили на баржи и отвозили в бараки.
- А потом?
- Потом? Они ждали, когда их развезут по краю, а я пожил несколько дней во Владивостоке. Город живописно расположен на береговой полосе и уже начал взбираться на зеленые возвышения. "Властитель Востока" оставил самые приятные воспоминания и своими веселыми домиками, и деревянными тротуарами, и земляными улицами с проносившимися по ним парными дрожками, и строительством новых больших домов, и гостеприимством городского начальства, благодаря которому я смог позже предпринять поездку по Южно-Уссурийскому краю.

От берега до берега


О родине спроси того,
Кто знал пустыни желтый ад...

Горячие камни Аравии


В те времена европейские путешественники передвигались в этих местах с большим вооруженным конвоем. Поскольку совсем недавно был убит итальянец на пути в Акабу, Гранов тоже приобрел ятаганы, револьверы, ружья и достаточный запас патронов на всякий случай. Юза предложил путникам переодеться в восточные костюмы - не только для безопасности, но и для удобства. Гранова это привело в восторг. В белом тюрбане белом бурнусе, синей рубахе он красовался на дромадере (одногорбом верблюде), отвешивая Елисееву "восточные" поклоны.
Солнце пустыни обожгло их с первых же шагов. Гранов очень страдал и не скрывал этого. Страдал и Елисеев, но иначе: он ушел в свои думы и целыми часами не произносил ни слова. Иногда вынимал блокнот и на ходу писал.
Молчание друга мучило Гранова, наверное, не меньше, чем жара. Ему казалось, что легче со львами сражаться, чем пребывать в этой утомительной монотонности. Но львы не появлялись. Правда, дорогу перебежал леопард. Рашид выстрелил - и не попал. Гранов попытался заставить верблюда преследовать зверя, но тщетно. Верблюды подчинялись каждому жесту или свисту Юзы, но плохо понимали своих европейских седоков. Ночью гиена утащила сумку с продуктами. Гранов утром пошел ее искать, но вернулся ни с чем.
- Не страдай, - успокаивал Елисеев друга. - Путешествие, по-моему, только тогда и действует благотворным образом на человека, закаляя его тело и поучая ум, когда оно сопряжено с лишениями.
Первые километры до Моисеевых колодцев остались позади.
На востоке лежали мертвые пески. На юге горбились Синайские горы.
- Когда-то избранным, голодавшим в этих песках, небо посылало манну.
- Ты хочешь быть избранным, или ты голоден?
- Как тебе сказать? Каждый в глубине своей души стремится, чтоб его заметили.
- Ну тогда приглядись к этим кустам.
Белой сладковатой массой были обсыпаны сучки тамарисков.
- И все же я бы предпочел сейчас что-нибудь более существенное, ну хотя бы из пропавшей сумки.
Скала Джебель-Хаммам на Синайском полуострове вся пронизана карстовыми пещерами, из которых вырываются клубы пара. Это "бани фараона" - горячие серные источники. Елисеев принял "ванну", но Гранова уговорить не смог.
А когда Елисеев нырнул в синюю гладь моря, Гранов опять воздержался, потому что проводники предупредили, что в этом месте много акул.
- Не все же легкомысленным быть мне! - ворчал Гранов, прошел на мысок, врезавшийся в море, и сел там с ружьем, чтобы охранять неразумного героя. - Впереди акула! Назад! - прокричали разом все три проводника, стоявшие на высоком берегу и тоже внимательно наблюдавшие за адхалибом.
Елисеев развернулся, но до берега было довольно далеко. Судя по чуть заметной ряби на воде, акула приближалась. Гранов выстрелил трижды. На мгновение сверкнул серебром торс, и рябь прекратилась, а вскоре лазурь воды забурела кровавым пятном.
Спаситель был счастлив: такое бывает редко, чтобы убить или хотя бы ранить акулу из ружья, пусть и тремя выстрелами. Потом выяснилось, что проводники тоже стреляли.
- Нечего делать вид, что ты солидный человек, а я легкомысленный мальчишка. Факты, дорогой, говорят обратное.
Они двигались сквозь меловой каньон на юг, к заливу Красного моря.
Раскаленный белый коридор ослеплял и сжигал их заживо. Голова раскалывалась от боли. Руки не могли держать поводья.
Зато потом была долина Тайбе с каменными горами по обеим сторонам.
Черные, красные, белые, желтые тектонические пласты перемежались, наслаиваясь многими тысячелетиями.
- Вчера мы промолчали весь день, сегодня полдня, - сказал Гранов, подъехав к Елисееву.
- Пустыня располагает к раздумьям.
- Хотел бы я спросить "духовного отца", будет ли все-таки разрешено когда-нибудь прервать обет молчания?
Елисеев улыбнулся. Гранов продолжал:
- Раз мой высокий друг ныне так щедр, что снизошел до улыбки, может быть, он предложит и тему, достойную его?
- Что ж, могу поделиться, но думы мои невеселые. Все, что я вижу, я потом описываю в моих очерках, статьях, книгах. Мои изложения скучны и ущербны, потому что они передаются одним и тем же набором слов. Вот, к примеру, представь слова: "пустыня", "пустырь", "пустынь", "пустошь" и т. д.
Казалось бы, каждое из этих слов - свидетельство того, что нет ничего - пусто. Пустыня - это обширное необитаемое место, то есть без людей, это простор, это степи. Сейчас, ты видишь, пустыня - горячие камни. Вчера в пустыне нам попались растения (тамариски, саксаулы, кактусы, эфедры), животные (антилопы, тушканчики, суслики, ящерицы). Пустырь - это опустевшее или незастроенное место - тоже безлюдье. Пустыня, пустынь - обитель отшельника, уклонившегося от людских сует, то есть от людей. Пустынь вдоль берегов северных рек - это леса густые, луга в цветах, травы по колено, звери, птицы, комары. Людей опять нет. Пустошь - кустарниковая растительность, возникшая после вырубки лесов или пожаров. А это ведь только малая часть слов с одним и тем же корнем. Чувствуешь, сколько оттенков? Я понимаю, художником слова надо родиться, а я рожден бродягой. Брожу по моей земле, много чудес вижу, а следов литературной музы встретить не удалось.
Вот и сжигаю себя, брат, на костре сомнений.
- А я не понимаю. По-моему, здесь больше всего думаешь о воде, отдыхе, прохладе, об удобном ночлеге. Почему нужно алкать пищи духовной именно там, где более всего алчешь пищи иной?
- Экий ты, братец, сибарит! Вот в том-то и разница между туристами и путешественниками.
- Тогда на каком основании с тобой путешествуют в одном кармане Одиссей и Печорин?
- Почему Одиссей? Потому что еще основоположники географии Эратосфен и Страбон спорили о том, где странствовал герой Гомера - в сказочном мире или в реальном. Я уже говорил тебе, меня всегда волнует география мифов. Но добавлю, что Гомер для меня независимо от географии Одиссея - царь поэзии.
Лермонтов - ее Бог. А его герой Печорин? Печорин, представь, был именно "духовной жаждою томим"...
- Опять не понимаю. Печорин похищал девиц, убивал приятелей на дуэлях.
А в Персию отправлялся не так, как его собрат Елисеев, - не изменять черепа и раскапывать могилы, а скуки ради...
- Экий ты, братец, сибарит! Человек идет навстречу своей судьбе, хочет померяться с ней, вырвать у жизни тайну своего существования. Его пороки, отчаяние - та же пустыня неверия в людей, и прежде всего в себя. Он одинокий, он пустынник. Он жаждет цельности и ищет ее своим способом.
- Пустыня, пустыня... - повторил Гранов, озирая каменистый пейзаж.
Он пустил своего дромадера рысью, решив догнать стадо газелей, мелькнувшее впереди. Но изящные животные мчались куда быстрее его верблюда.
Гранов стрелял несколько раз и вернулся ни с чем.
- Жадная она, твоя пустыня.
- Смотри! - закричал Рашид.
Все повернулись. Над долиной во всю ширь горизонта раскинулся мираж: высились многоцветные минареты. Пестрый восточный базар с коврами, шелками, горами сочных фруктов. Пески горячие чуть слышно звенели. Мираж менял картины. Теперь море колыхалось вдали. Казалось, ветер доносит запах водорослей; возник парус, за ним второй - побольше, затем третий. Паруса слились в белое огромное пятно. Море пропало. Одинокая пальма засеребрилась в мареве...
Потрясенные видениями, арабы молчали.

...Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет, -

продекламировал Гранов.
- Видишь теперь, какое богатство воображения способна подарить пустыня!
А ты говоришь - "жадная". Сибарит ты, братец, право...
Потом были снова пески и солнце. Десять километров от Моисеевых колодцев путники прошли быстро и расположились на отдых под тенью пышных тамарисков - источников "небесной манны". Рядом с ними стал большой караван бедуинов, возвращавшихся из глубины пустыни. Люди были напуганы вестями о надвигавшейся холере. Елисеев осмотрел всех, оказал медицинскую помощь четверым больным. Он утешил бедуинов, что среди них холеры нет. Бедуины благословляли доброго адхалиба, а некоторые из них были уверены, что доктор освободил их от уже начавшейся эпидемии. Они услужливо подставляли свои черепа для антропологических измерений и жаждали наградить всех его спутников подарками. Но Елисеев принял только небольшой мешок с хлебом и сыром и поблагодарил их.
Путь на другой день лежал на юг, вдоль берега Красного моря. Вода в бурдюках скоро стала портиться, глаза болели от нестерпимого сверкания песков и моря. У источника Судр набрели на шатры бедуинов, которые за небольшую плату согласились тоже подвергнуться антропологическим измерениям.
Следующая стоянка была у источника Мерры, в котором кристально чистая вода оказалась... горько-соленой.
Вновь был тяжелый переход вдоль берега - с приступами морской болезни, терпким запахом верблюжьего пота, с воспаленными глазами. У Гранова даже случился солнечный удар, но Елисеев довольно скоро привел его в чувство.
Повсюду нагромождение разноцветных скал и чдных террас. Горы, залитые сверкающими потоками света, казались расписанными причудливыми арабесками и выглядели совершенно мертвыми. Не попадалось даже змей и ящериц. Гнетущая тишина. И лишь ночью горная сова гулко простонала в ущелье. Арабы испугались и назвали ее злым духом ночи.
От уади Шеллам дорога поднималась в каменное царство взметенных глыб.
Когда-то вулканические породы вылились из недр, затвердели и теперь громоздились друг на друга. После долгих часов подъема караван вступил в теснину. Ночью маленький огонек костра едва разрывал темноту ущелья. Потом выкатилась зелено-розовая луна, и скалы, щели, камни засверкали, заискрились. И сразу путешественники почувствовали себя в волшебной шкатулке великана, среди драгоценных камней и металлов.
Елисеев, перед тем как уснуть, долго любовался красками ночи. Она стала еще волшебнее. Арабы тоже не спали. Вдруг они увидели громадную комету. Она распластала свой хвост по небу, венчая янтарно-изумрудный мир, в котором они оказались.
- Это меч Магомета, - сказал Ахмед. - Он встает на защиту мусульманского мира.
- То нарождается новый пророк, он придет из пустыни Аравии и даст новый закон, - молвил Рашид.
- Это Аллах возвещает свою волю, - прошептал Юза.
- Кто после этой ночи не станет Лермонтовым, Данте или Микеланджело, не достоин носить имя человека! А кто способен спать в такую ночь, превратится в соляной столб, как жена Лота.
Елисеев долго ничего не отвечал приятелю, потом сказал:
- Задумайся, какая разница между сынами Востока и Запада. Первые в звездных письменах подсознательно читают космическую волю. Европеец, вроде тебя, вполне осознанно видит лишь повод к укрупнению своего "я". "Стать Данте, стать Шиллером", - передразнил он Гранова. - Нет, батюшка, я проснулся кем и лег - бродягой. Я другого не хочу. Так что, коли есть у тебя прерогативы, лишай меня человеческого сана и соответствующих ему привилегий.
А может, подумаешь? Ты вот говорил, что не можешь найти себя. Но это тоже не твое. Что же до соляного столба, то ты, брат, все перепутал: порвать с прошлым, но не забыть его. Прошлое - это фундамент будущего. Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки. В соляной столб человек обращается за неспособность идти к новым рубежам. А мы с тобой поутру оторвем взгляд от этих хрусталей и от этой звезды и ринемся в погоню за новыми звездами и новыми далями. И может посчастливится нам увидеть чудо еще прекраснее этой ночи. Хотя мне кажется, что красивее я ничего не видал.
Потом вновь были дни и ночи. Дорога то поднималась в горы, то вновь опускалась к Красному морю. Однажды они услышали русскую речь.
Трое мужиков в красных рубахах и один в синей сидели на прибрежных камнях. Две бабы стоя глядели в морскую даль. Сцена поразила Елисеева обыденностью. Мужики степенно ели. Передавали друг другу бутылку с водой, разламывали хлеб и сыр. Несмотря на жару, все четверо были в русских смазных сапогах. И сидели они так, как сидят крестьяне на лужке где-нибудь на Ярославщине, под Калугой или Псковом. Бабы глядели на море, как глядят вечерами на луга, на возвращающееся стадо.
Паломники ожидали арабскую лодку, чтобы на ней добраться в Суэц за день, потому что путешествие через пустыню отняло бы у них несколько дней.
Они встретились с соотечественниками спокойно, естественно и равнодушными не остались. Чувствовалось, что это люди в своем, важном для них сосредоточенном состоянии духа. Крестьяне возвращались домой, в Россию, осознавая недавние впечатления. Они были странниками, заброшенными в чужой мир, и воспринимали арабов, их быт, их обычаи так же, как воспринимали невиданные ими ранее пальмы, пустыни, верблюдов.
- Европейцы - актеры, - сказал Елисеев. - Во Франции подражают французам, в Англии играют в истых англичан. А эти остаются везде такими, какие они есть, - русскими.
Гранов погрустнел:
- Они не странники, и ты тоже не странник. Странник один я.
- А ты устал, Андрей. Давай завтра проведем день здесь. Накупаемся в море, надышимся свежестью ветра, упьемся вкусной водой - и все пойдет на лад. Ты только взгляни - море действительно красное. И от красных берегов, и от водорослей. - И он поднес Гранову в одной ладони кусочек мокрого берегового грунта, в другой - немножко морской воды с микроскопическими бурыми частичками...
- Александр, доктор, хаким, адхалиб. У тебя с этими мужиками много общего. И главное то, что и эти мужички, и ты - вы точно знаете, где ваш приют. В тундре ли, в горячих ли песках Палестины ты никогда не теряешь свою духовную родину. Люди поделили духовные области, как землю. Я же, пока с тобой, вроде тоже приобщен к верной тропе, но, как остаюсь один, заблуждаюсь и мечусь.
Они устроились на монастырском подворье. Лежали в темноте. В узкое окошко заглядывали звезды, да издали доносились глухие удары морского наката. Не дождавшись ответа, Гранов стал декламировать с иронией:

Что я, где я, стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне,
И все передо мной затмилося...

Потом сказал:
- Не мучайся, я знаю: тебе нечем меня утешить. Длжно каждому отыскивать свой путь.
- В детстве, мой друг, старый солдат Петр говорил: "Чтобы наступил свет, должно стать совсем темно".
- Ты считаешь, что у меня еще светлый вечерок? Хорош друг! Пойдем-ка лучше к морю.
- Пойдем. Только ты не обижайся. Просто наступил твой час уйти в самого себя. Помнишь лодку посередине Нила и наш разговор. Когда человек в поисках доходит до предела, когда все старое до конца сожжено, тогда именно и начинается новый путь. Читал, как Пьер Безухов вспоминал минуты жизни, казавшиеся ему пределом, крахом? Но именно тогда, именно там и зарождалось новое, что поднимало его, ставило на дорогу.
- Я понял. Ты, как добрый друг, желаешь мне полной темноты, полного отчаяния, чтобы потом возродиться. Ладно, постараюсь дозреть...
Вдали показались огни - мимо проплывал пароход.
Гранов быстро разделся и бросился в волны моря со словами:
- Эх! Пока Россия соберется соорудить Сибирскую железную дорогу, только оно и выручает, до сих пор остается единственной связью с Востоком. Отдадим же ему дань!

Оторвавшись наконец в наиболее удобном месте от берегов, путники три дня продвигались по долине Феран, пересекая полуостров. Царь Синайских гор - Сербал - возвышался над хаосом громадных холмов. Его многоярусная вершина издревле привлекала поклонников огня земного и небесного. В храмах огню и солнцу молились и египтяне, и финикийцы. Сейчас у его подножия отдыхал шедший из Мекки караван. Арабы подтвердили слухи о надвигающейся холере.
Любящие полечиться, особенно бесплатно, шли на осмотр к доктору охотно. Ему пришлось повозиться чуть ли не со всеми паломниками каравана. И эти тоже безотказно подставляли головы для измерений. Только за полночь доктор прилег отдохнуть на берегу горного ручейка и послушать сквозь дрему серебристые трели горного соловья. Застонала сова. Караульные приняли ее голос за вещий знак мифической птицы Худ-Худ.
Утром решили рано не вставать: все спутники Елисеева предпочли поспать.
Он поднимался на вершину один и был рад этому. Отдыхал от стонов больных, от бесед с приятелем, от необходимости руководить передвижением. Шел налегке, сунув в карман горсть сухарей и револьвер.
У самой вершины спрыгнул на узкую площадку, нависшую над бездной, и опешил: козел впился в него косым взглядом и направил на него огромные рога.
"Здесь не разминуться!" - подумал Елисеев, инстинктивно выхватил револьвер и выстрелил. Козел метнулся навстречу выстрелу. Еще один выстрел, и Елисеев упал плашмя, а козел, перелетев через него, повалился рядом, обрызгав его горячей кровью.
Человек встал и долго, с искренним сожалением смотрел на бездыханное животное, озаренное полуденным солнцем. Поднявшись на вершину, он увидел, как закружились над его невинной жертвой орлы.
С вершины были четко видны, будто на географической карте. Серебристые полосы морских вод, обрамляющие полуостров, желтые пески пустыни и хаос гор.
И опять мучительный путь среди темных, глухих ущелий, под камнями, нависающими над тропами.
В глубине узкой лощины под прикрытием каменных громад, как гнездо орла, висит на склоне скалы четырехугольная твердыня монастыря. Вокруг все голо, а за стеной сад из пальм, миндаля, олив, пирамидальных тополей и кипарисов. У ворот верблюды без команды опустились, предчувствуя отдых. В бойнице стены появился монах и потребовал рекомендаций, без которых не принимали в обитель. Елисеева впустили одного. По каменным пустым и гулким коридорам Елисеев шел за монахом. Строения выглядели погребальными склепами. В одном из переходов они натолкнулись на группу сидящих монахов в черных одеждах.
Монахи привстали, низко поклонились и по-гречески тихо приветствовали Елисеева. Он ответил тем же. Опять был лабиринт спусков, террас, дворов, лестниц. Келья, в которую привели Елисеева, показалась ему подобием гроба.
Здесь попросили обождать. Через полчаса пригласили на монастырский вегетарианский ужин. Елисеев напомнил настоятелю о Гранове и проводниках.
Один из монахов пошел за ними.
Поутру они посетили шестнадцать церквей монастыря. Друзья поразились скудному и суровому убранству храмов, странному для русского глаза, привыкшего к роскоши храмовых иконостасов и росписей. Самым ярким был храм Преображения, стоявший на месте, где была, по преданию, Неопалимая Купина.
Массивные стены из гранитных кубов, золотой иконостас, мраморный пол и мраморный престол, покрытый куполом из черепаховых и перламутровых пластинок. Серебряные и хрустальные люстры, пожертвованные из России. Монах показал главную святыню монастыря - мощи великомученицы Екатерины.
Серебряная рка стояла внутри мраморной гробницы с изящным резным куполом.
Вечер гости провели в книгохранилищах монастыря и в беседе с настоятелем-греком. Они сидели под тополями, прислушиваясь к журчанию фонтана, вдыхая благовония ночи. Старцы предложили гостям кофе и шербет, но сами, по обету, отказались от всякой еды.
Утром Елисеева провели в подземелье, где хранились кости усопших монахов. С грустью отметил Елисеев, что люди, отрекшиеся от мирской суеты, все-таки останки простых чернецов и привилегированных монахов складывали отдельно. В каждом подземелье черепа лежали с черепами, ребра с ребрами.
Образовалось два склада однородных костей. Для Елисеева это был ценнейший антропологический материал.
Стремясь отыскать реальные свидетельства исторических событий, путешественники продолжали свой путь. Местами они карабкались, ползли на коленях и изнемогли до предела. Наконец они взобрались на вершину Джебель-Муса и остановились в одной из горных пещер. В ней оказались скелеты троглодитов, перемешанные с раковинами и каменными орудиями.
- Я так и предполагал! - обрадовался Елисеев.
- Чему радуешься?
- Видишь, пражители каменистой Аравии были людьми обычного роста - 1 метр 65 сантиметров! - с хорошо развитой мускулатурой, что и следовало ожидать от людей, боровшихся с нуждой в этой пустыне. Формы их черепов приближаются к формам черепов современных людей. Но как взять с собой эти находки, эти доказательства расового равенства и библейского фарисейства?
Нет денег для перевозки, нет! Понимаешь?
- А куда девались останки тысяч людей, которые брели вослед Моисею?
Может, странники забирали покойников с собой, чтобы похоронить в земле обетованной?
- Ну, это тоже нелепость. По преданию, они бродили годами, каким же образом они могли за собой носить прах своих близких?
Преодолев горы и ущелья, долины и пустыни, они приблизились к противоположному берегу. Елисееву долго еще помнились мрачные стены покинутого ими монастыря, скудная обстановка храмов, суровая жизнь отшельников и глаза старца - эти глубокие, как черные колодцы, глаза с отрешенным взглядом. О чем думал старец? О трудностях земных путей вообще или о себе, так бессмысленно отдавшем жизнь пустыне?


Проводник Ахмед сначала никак не мог отыскать дорогу к морю. После изрядных блужданий они наконец, пройдя еще одно дикое ущелье, вышли прямо к берегу.
- Я чувствую себя возвратившимся на "круги своя" - voil!* Шли от Красного моря и пришли к Красному морю... - бурчал Гранов.
Но было не до шуток. Дорога стала неспокойной. Проводники провожали недоверчивым взглядом каждого встречного. Рашид, самый смелый из троих, часто отъезжал в сторону. Еще в Каире Елисеева предупреждали, что эта часть пути особенно опасна, потому что здесь бродит много кочевых иноземных племен.
Первая встреча с сынами пустыни прошла удачно. Толпу бедуинов в пятьдесят шесть человек Елисеев пригласил на "русский чай". Этот неизвестный напиток, очевидно, им понравился.
- Таиб джай москов, - говорили арабы. - Хорош русский чай!
Старые шейхи рассказывали об охоте, о чудесах, о племенной вражде; молодые играли на флейтах, пели и плясали у костра.
Когда прощались, шейхи стали просить одарить их чем-нибудь на память.
Юза дипломатично убеждал, что нельзя ничего просить у "могучего московского паши", если он сам не предлагает. Фанатики шейхи настаивали на своем. А один из них стал просить на память хотя бы то маленькое оружие, которое хаким носит на поясе. Это был циркуль, которым Елисеев измерял черепа. Про могучую силу этого "оружия" Юза специально наговорил, чтобы они позволили измерять черепа.
Просьба была и на этот раз отклонена, но сыны пустыни не унимались.
В это время два других проводника нагружали верблюда. Из одной корзины случайно выпал череп. Шейхи вмиг оробели, решив, что перед ними колдун и маг, сразу замолчали, стали низко кланяться и отступать.
И снова трудный переход. Теперь они пересекали пустыню уже на север. На пути встречались скелеты павших верблюдов, выбеленные солнцем. Справа, на северо-востоке, виднелась цепь аравийских возвышенностей. Мучила все та же невыносимая жара. Из протухшей воды, добавляя в нее немного красного вина, маслин и хлеба, Юза варил отвратительную бурду, которую называл "дзупа" - суп.
От зноя и голода наступала апатия. Но Елисеев на следующей стоянке все же пошел по ущелью в поисках интересных образцов. И тут в ноги ему кинулась гиена. Он не успел удивиться - гиены не нападают на людей, - как раздался выстрел. К упавшей гиене подскочил человек. Он бился в истерике, называя гиену "оборотнем". Увидев возникшего из темноты Елисеева и решив, что это и есть оборотень, злой дух, который вышел из гиены, человек приложил ружье к плечу и в упор выстрелил в Елисеева. Пуля обожгла ухо. Увидев, что проклятый "марафил" стоит неподвижно, безумец заорал и бросился бежать.
Все это произошло так быстро, что Елисеев не успел ни испугаться, ни осознать, каким чудом остался жив. Он опустился на камень. В ущелье было тихо-тихо. Только труп гиены напоминал о случившемся.

Ночью небо пересекали метеоры, оставляя за собой серебристые следы. Они появлялись из черноты пространства и исчезали в беспредельности. Лишь к полуночи прекратилось гипнотизирующее видение сияющего звездопада. А наутро к берегу залива пристали две лодки торговцев живым товаром. Решив, что перед ними богатый паша, торговцы предложили ему несколько рабынь. Елисеев знал из рассказов проводников, что торговля невольницами процветает в разных местах аравийского побережья Красного моря и именно сюда обычно приезжают адъютанты египетских и турецких пашей, чтобы купить красавиц, выкраденных в Азии, Африке, а иногда и в Европе.
- Что мы будем с ними делать? - спросил Гранов, указывая на торговцев.
- Мое дело - постигать нравы и обычаи. Вступим в переговоры, послушаем.
Я должен все это описать.
- Экий ты сухарь! Может, надо взять ятаганы и порубить всех этих негодяев в собачью закуску, а женщин пустить на волю?
- На смерть! Мы сейчас не поломаем сложившиеся тут порядки. Но чем больше людей в цивилизованном мире будет знать о них, тем скорее это прекратится.
Елисеев вступил в переговоры со старшим торговцем. Две молоденькие арабки лет 13 - 14, довольно хорошенькие, но сильно истощенные, по приказу хозяина пели и плясали, обливаясь слезами. Елисеев попросил прекратить танцы. Третья, негритянка, равнодушно относилась к своей участи и с любопытством рассматривала покупателей. Четвертую торговец именовал Розой Пустыни. Эта девушка была красавицей гречанкой. Возбужденная каким-то одурманивающим средством, она хохотала и кокетничала. Матерый торгаш просил за нее большие деньги...

Но были и иные встречи. Одна из них произошла на берегу Мертвого моря.
У подножия холма Елисеев увидел палатку европейского туриста. Из палатки вышел изящный смуглый человек в белом костюме, в пробковом шлеме, с двумя револьверами на поясе. С ним были проводники и носильщики.
Месье Пижо из Франции, как он представился им, был в восторге от встречи. Он пригласил русских на необыкновенный чай, необыкновенный суп, необыкновенное рагу! Весело запылал костер. Месье ловко готовил еду и рассказывал о своих приключениях. С помощью фотоаппарата он собирал коллекцию портретов красавиц разных. В его альбомах уже скопилось, как он утверждал, более полутора тысяч неповторимых лиц. Кроме того, он записывал песни народов мира и сам их переводил. Он объездил много стран. На его теле были следы индейской стрелы и испанской пули. Люди часто не понимали его целей. За ним гонялись охотники Ирландии, ему угрожали японские мечи. Но он был храбр, весел и удачлив.
Фернан Пижо рассказывал свои увлекательные истории и во время ужина.
Гости узнали, что у него во Франции есть одинокая мать, что он очень боится огорчить ее неожиданной гибелью, но страсть собирателя влечет его на край земли.
Потом он вынес из палатки флейту и изящно исполнил мелодии Норвегии и Шотландии, Сирии и Персии... Вечер прошел великолепно.
А на заре Елисеев надумал искупаться в Мертвом море. Сначала он наслаждался необычностью ощущений. Вода могла удержать даже совсем не умеющего плавать - так она была тяжела. Елисеев попробовал плыть стоя, только слегка передвигая ноги, но неожиданно перевернулся. С трудом выскочив на берег, он ощутил такую нестерпимую боль в горле, в глазах, что даже закричал. Из палатки выбежал месье Пижо. Он сразу обмыл Елисеева остатками пресной воды, потом потратил и недопитый чай, но ничего не помогало. Тогда Пижо усадил Елисеева на лошадь и умчал его к Иордану. Доктор долго плескался в реке, и ему показалось, что боль прошла, но на берегу воспаленные глаза заболели снова и в горле продолжалось жжение. Месье Пижо привез Елисеева, приготовил настой из каких-то трав и, промывая его глаза каждые полчаса, развлекал сначала очередной изысканной похлебкой, а затем великолепной игрой на флейте.
Нежные звуки разносились над пустынной равниной, над манящей поверхностью Мертвого моря, свойства воды которого не перестали возбуждать любопытство Елисеева-исследователя. И чуть оправившись, он, зажмурив глаза и заткнув уши, вновь нырнул в его жестокие воды. Проводники Рашид и Юза принесли Елисеева, лежавшего без сознания на берегу. Несколько дней потом ныло тело, избитое "каменной" водой. Месье Пижо три вечера делал доктору компрессы, на ночь заворачивал его в одеяло, отпаивал теплым вином, удивляясь и восхищаясь им.
- Разве первого купания было недостаточно?
- Разве, получив пулю от испанца, вы не отправились на финские ножи? -
весело парировал Елисеев.
Фернан Пижо долго смеялся.
- Мы, искатели приключений, похожи чем-то друг на друга.
Гранов сердился и не понимал. Сам готовый броситься в отчаянное предприятие, он скорее мог понять причины отваги Пижо, чем "занудное", как он выразился, упрямство друга.
- Подумаешь, сел с карандашом, все подсчитал, оглядел берега. Разве твои кости более яркое научное свидетельство, чем эти разрушенные тяжелой соленой водой камни?
Пижо пришлось успокаивать не только Елисеева, но еще больше Гранова.
Кончилось тем, что француз разучил с ним песню Сомали.

Я поставил свое жилище
В самой непроходимой чаще,
Взял в жены красавицу деву -
За что мне эта радость упала?..

Но бедному радость опасна.
Вижу вора в тени заката,
Украсть ее захочет каждый,
Чтоб потом продать мое богатство.

Чтоб ее не сглазили люди,
Чтоб ее не похитили тени,
Я днем охраняю жилище,
А ночью я охраняю два сердца!

Месье аккомпанировал на флейте. Потом они вдвоем пели еще песни Бразилии. Пижо обучил Гранова первому голосу, а сам изящно вторил.
Они расстались большими друзьями. Фернан обещал приехать в Петербург и просил показать ему несколько типов русских красавиц.
- Я ведь тоже в своем роде антрополог, - улыбнулся он на прощание Елисееву.
- Женщины - это по части моего спутника, а видеть вас у себя я буду искренне рад.

Чем ближе подходил Елисеев к Палестине, тем больше просачивалось вестей о холере. Караваны, которые повстречались на пути, оказались с заразными больными. Холера распространялась по всему Востоку. Как всегда, Елисеева осаждали десятки перепуганных людей. Один из них, татарин, Муча Бакчеев из Ташкента, говоривший по-русски, ходил в Мекку и теперь возвращался на родину. Он обрадовался русскому доктору, хлопал его по плечу, смеялся, хвастался своим спутникам встречей с земляком. После осмотра всех без исключения Елисеев сел с Бакчеевым у костра - послушать его рассказы о паломниках, об их путях тернистых, о чудесах на дорогах, о холере...
Еще одно ущелье длиною в несколько километров, почти совсем заваленное камнями, и путники вышли к Святой земле. Эта земля до глубины души разочаровала Елисеева.
Здесь, в подземельях, как и ранее в горах, было много каменных орудий и скелетов. Из-за скудости средств Елисеев опять не мог забрать с собой необходимые экспонаты, чтобы на фактах и примерах доказать свою антирасистскую теорию происхождения людей. Позже он описал это в своих очерках, статьях и книгах.
Русский ученый - антрополог и этнограф - боролся против пропаганды западноевропейскими колонизаторами теорий о неполноценности "низших" рас и народов. Он писал: "О специфическом запахе араба, по которому миссионер Гюк якобы мог отличить его так же, как и китайца, и негра, и индуса, и татарина, мы не имеем никакого понятия, несмотря на значительное и продолжительное общение с ними..."
А как патриот, Елисеев с гордостью отмечал и в своих работах всегда подчеркивал, с каким уважением относились во время его путешествий по Востоку к русским. Он писал, что, начиная от Константинополя и кончая самыми дикими пустынями каменистой Аравии, мусульманин "уже не равняет русского ни с немцем, ни с французом, ни тем более с англичанином, он понял теперь, по-видимому, кто для него лучший друг, а кто враг... В продолжение больше трех месяцев находясь на Востоке, я не слыхал ни одного бранного слова ко мне как к "москову", ни одного угрожающего жеста..."

Продолжение...